Смерть ради смерти - [40]

—  Нормально.

—  Замуж-то не передумала выходить?

—  Вроде нет пока, — вяло отшутилась Настя.

—  Эй, что это у тебя там? — насторожился отчим, уловив в трубке голос знаменитого певца. — Паваротти? По какой программе? Погоди, я сейчас включу.

—  Это «видик».

—  Откуда у тебя «видик»? У тебя же не было.

Голос отчима вдруг стал строгим. Он постоянно повторял Насте, что «честь для девушки дороже». У работника милиции может быть только зарплата и гонорары от творческой и преподавательской деятельности. Из других источников — ни копейки. Он одобрительно относился к тому, что дочь во время отпуска подрабатывала в издательствах, берясь за переводы с английского и французского, но при этом знал, куда и как она тратит свои деньги, как ежемесячные, так и дополнительные. И знал, что видеоприставку она не покупала и не могла купить, если только не взяла деньги в долг. Но на нее это не похоже…

—  Пап, ты не волнуйся, этот «видик» у меня еще с октября. Он не мой, то есть не совсем мой…

—  Анастасия, что это за штучки? Ты стала скрытной?

—  Папа, понимаешь…

Она вдруг почувствовала, как глаза предательски наливаются слезами, а губы сводит мерзкая судорога — предшественница плача. Она не может сейчас рассказывать про Бокра, она сразу начинает плакать. Маленький смешной человечек, урка-лингвист и интеллектуал, исполнительный, творческий, обязательный, он обладал всеми качествами, которыми должен обладать настоящий мужчина. Уравновешенный, сдержанный, с чувством такта и меры. Нелепый и порой жалкий, с дурацким визгливым смехом. Он принес ей этот «видик», чтобы она могла просматривать видеопленки, которые он снимал по ее заданию, когда она вела одно частное расследование. Принес, но не забрал, потому что его убили. Он умер в больнице, у Насти на руках. Может быть, когда-нибудь она научится говорить о нем спокойно, без истерики. Может быть, когда-нибудь…

—  Я расскажу тебе потом. Все, папа, я уже сплю. Целую, — сказала она более или менее ровным голосом, чтобы Леонид Петрович ничего не заметил. Осторожно положила трубку на аппарат, быстро выключила телевизор и свет и рухнула лицом в подушку, дав волю рыданиям.

3

Тихонько, стараясь не разбудить жену, он вылез из-под одеяла и на цыпочках прокрался в коридор. Плотно притворив дверь спальни, он перевел дыхание, снял с крючка в ванной махровый халат в темную полоску и прошел в комнату, которая до недавнего времени принадлежала их дочери, а теперь, когда она вышла замуж и живет в семье мужа, стала его кабинетом.

Здесь он оборудовал все любовно и с толком, сам покупал и развешивал по стенам книжные полки, сам ездил по мебельным магазинам выбирать себе письменный стол, большой, двухтумбовый, чтобы в расположенных по обеим сторонам ящиках можно было аккуратно разложить все бумаги и документы и ничего не перепутать и не потерять. Он не любил дневной свет, поэтому для кабинета купил тяжелые темные шторы, которые постоянно были задернуты и света почти не пропускали, создавая в комнате приятный сумрак.

И сам долбил стену сбоку от письменного стола, встраивая туда небольшой сейф. Никогда он не хранил в нем ничего особенного, для секретных документов пользовался сейфом на работе, но ему важно было это ощущение уединенности, оторванности от всего мира, от близких, уверенность в том, что пожелай он что-то скрыть — и он сможет это сделать. Больше всего он не любил быть на виду, когда о тебе все знают. Это относилось не только к посторонним, но и в равной степени к его жене. Мысль о том, что кто-то знает о нем слишком много, была непереносима, и не потому, что ему есть что скрывать, а потому, что для него это было сродни ощущению обнаженности среди одетых людей. С раннего детства он рьяно отстаивал право на собственную тайну, ибо в переполненном бараке все жили в условиях вынужденной открытости. Если у кого-то был понос, об этом тут же узнавали все, потому что в сортир на улицу приходилось бегать мимо всех окон. В бараке ничего нельзя было скрыть, ни единого слова, ни самого незначительного поступка. Из своего детства он вынес ненависть к людям и патологическую скрытность.

Кабинет стал его настоящим домом, его убежищем, местом, где он обретал хоть какое-то подобие покоя.

Он включил настольную лампу, не зажигая верхнего света, открыл сейф, набрав шифр на передней панели, достал оттуда толстую папку и уселся за стол. Привычно перелистал, не читая, несколько первых страниц. Вот они, фотографии.

Снимки были черно-белыми, но и на них было хорошо видно то, что он хотел увидеть. Изрезанное огромным охотничьим ножом прекрасное тело Евгении Войтович, и кровь, кровь, кровь… Даже в смерти, даже в такой страшной смерти ее изумительное лицо продолжало оставаться красивым, совершенным, несущим в себе непознанную им тайну. «Я люблю своего мужа», — говорила она. Дурочка. Что есть любовь? Для чего ты его любила? Для того, чтобы в итоге быть уничтоженной и истерзанной рукой мясника?

После тех двух разговоров с ней по телефону он долго не мог успокоиться. Ему показалось, что он прикоснулся к чему-то непонятному, загадочному, но, как ни бился, постичь этого не мог. И тогда он впервые в жизни по-настоящему испугался. Может быть, с ним не все в порядке? Может быть, его эмоциональная холодность, которую он воспринимает как нечто совершенно нормальное, на самом деле — страшный дефект, порок, ущербность, какое-то уродство? Но это означало, что вся выстроенная им Я-концепция неверна, что он всю жизнь прожил неправильно, что над ним втайне смеются и жалеют его, как жалеют инвалидов и уродов.