Смерть призрака - [64]

Линда, напротив, выказывала признаки протеста и, конечно, заговорила бы, если б мягкая рука Бэлл не давила ей на плечо, призывая сохранять спокойствие.

Макс продолжал, откинув голову и как бы лениво цедя фразы. Он уселся на подлокотник огромного кресла, которое, по словам Лафкадио (не имевшим, впрочем, никакого на то основания), принадлежало самому Вольтеру. Тускло-алые шторы создавали фон для эксцентрической фигуры Макса и передавали ему что-то от собственной прелестной значительности.

— Разумеется, — непринужденно заметил он, — вы все отдаете себе отчет в том, что продолжать устраивать эти милые и чванливые Воскресения Показа в будущие годы станет невозможно. Эта забавная маленькая затея закончилась несчастливо. Прекрасные работы Лафкадио никогда больше нельзя будет показывать в той запятнанной мастерской. Вам, возможно, придется оставить этот дом, Бэлл. Имя мастера должно быть ограждено от дурной славы. Это важнее всего. — Бэлл выпрямилась в кресле и посмотрела на своего гостя с легким изумлением. Но, как бы отмахнувшись от собственных последних слов, Макс в высшей степени проникновенно продолжил: — Я думал об этих вещах исключительно много… — Он признался в этом, послав группе своих слушательниц несколько снисходительную улыбку. — Дело в том, что я, несомненно, ответственен за представление Лафкадио публике. И я, естественно, чувствую себя обязанным сделать все, чтобы сохранить его остальные работы незамаранными этим несчастным маленьким скандалом.

— Совершенно верно! — пролепетала донна Беатрис. Макс коротко кивнул в ту сторону комнаты, где она расположилась. Заметно было, как он упивается самим собой.

Но, по мере того как Бэлл разглядывала Макса, ее карие глаза становились, казалось, больше и темнее. И она, не издавая ни звука сама, продолжала нежно давить на плечо Линды, причем это давление явно становилось все ощутимее.

Мой план таков, — наконец приступил к делу Макс, — поскольку мое имя слишком давно связано с именем Джона Лафкадио, то я не могу и помыслить о том, чтобы отстраниться от дела его спасения в такое время… — и уже говорил без прежней невыносимой манерности, но новым оттенком поучительности и даже некоторой агрессивности. — Невзирая на значительные личные неудобства, решил осенью этого года вывезти оставшиеся четыре холста Лафкадио в Нью-Йорк. — Он выпалил это известие, не дожидаясь никаких знаков согласия со стороны аудитории, добавил: — Несмотря на то что время сейчас тяжелое, я надеюсь, что, применив свое искусство продавца, я сумею реализовать одну или даже две картины, отзвуки печальных событий, случившихся в этом доме, тому времени улягутся, даже если они и разнеслись бы далеко. После Нью-Йорка я отвезу оставшиеся работы Иокогаму и, возможно, если что-нибудь останется, вернусь с этим в Эдинбург. Я, конечно же, понимаю, что иду на риск, но я делаю это с охотой, воздавая последнюю дань человеку, гениальность которого была впервые провозглашена мною…

Он победно умолк, волнообразно раскинув свои длинные руки.

Бэлл оставалась совершенно безмолвной, но донна Беатрис резко подалась вперед. Ее узкое лицо вспыхнуло, ожерелье зазвенело.

— Милый Макс, — пропела она со сладостной задушевностью, — сохраняйте его имя нетленным! Поддерживайте огонь в светильнике Мастера!

Макс отразил как в зеркале жест ее тонких пальцев, небрежно отстраняя его.

— Единственное, чего мне от вас надо, — ответил он, изящно скользя по спинке большого кресла, — это письменное заявление Бэлл, аннулирующее соглашение, действующее в настоящее время. Это необходимо для того, чтобы я смог вывезти холсты за границу. Все необходимые документы со мной. Вы их подпишете, а все остальное сделаю сам.

Донна Беатрис, шурша платьем, поднялась с места и прошествовала к серпантиновому секретеру, стоящему в углу.

— Сядьте здесь, дорогая Бэлл, — произнесла она. — За его стол!

Миссис Лафкадио, казалось, не услышала этих слов. Макс тихонько рассмеялся и приблизился к ней.

— Дорогая Бэлл! — протянул он. — Не собираетесь ли вы поблагодарить меня? Я не стал бы делать так много ни для какого другого художника в мире!

Если натура, обычно уравновешенная, внезапно вспыхивает от наплыва эмоций, то эта вспышка производит гораздо большее впечатление, чем самое страстное изъявление чувств со стороны наиболее темпераментной персоны.

Бэлл Лафкадио поднялась из кресла со всем достоинством, присущим ее семидесяти годам. Яркие пятна румянца горели на ее увядших щеках.

— Вы, нелепый маленький щенок! — сказала она. — А ну-ка сядьте на место!

Это несколько старомодное изъявление презрения оказалось неожиданно действенным, и Макс, хотя и не выполнил ее приказа, невольно попятился назад, изображая удивление сдвинутыми бровями.

— Моя дражайшая леди… — запротестовал он, но запнулся.

Бэлл все еще стояла у кресла. Лайза и донна Беатрис, уже более двадцати лет не наблюдавшие и давно позабывшие, как Бэлл дает волю своему нраву, хранили гробовое молчание.

— Послушайте меня, мой мальчик, — отчеканила Бэлл, и в голосе ее зазвучали звонкие энергичные ноты, будто ей было всего тридцать лет. — Ваше самомнение совсем вскружило вам голову. Мы слушали ваши разглагольствования только из вежливости и по душевной доброте, но я вижу, что настала пора выложить вам всю правду. Вы занимаете свое положение лишь благодаря тому, что у вас хватило смекалки прицепиться к фраку Джонни. Я восхищена вашей смекалкой в деле прилипания, но не забывайте, что движущая сила принадлежит ему, а не вам! И это вы собираетесь сделать все, что можете, чтобы спасти его картины?! И вы-то являетесь наиболее ответственным за то, чтобы сохранить его репутацию в глазах публики?! Клянусь душой, Макс Фастиен, у вас совсем заложило уши! Джонни оставил распоряжение относительно своих картин. В течение восьми лет я его исполняла и в оставшиеся четыре собираюсь делать то же с Божьей помощью. И если никто их больше не купит и никто не придет ко мне на прием, это ровно ничего для меня не будет значить. Я знаю, чего хотел Джонни, и я буду это делать! А теперь убирайтесь и не показывайтесь мне на глаза, по меньшей мере, в течение шести недель, или я заберу все свои дела из ваших рук. Уходите!