Смерть президента - [17]

* * *

Таков был Дом.

Ничего особенного, между прочим. Разве что некоторый архитектурный вызов. Банковские дома все похожи, а если и отличаются в ту или иную сторону, то не столь уж и значительно. Сауна может быть не на первом этаже, а на втором или в подвале, дубовый стол может находиться не в кабинете, а в общем зале с теми же особенностями и потайными отделениями, оборудованными пуховыми перинами или кожаными подушками. Что касается девушек, то их могут приглашать не с конкурса красоты, а с конкурса машинисток, что, в общем-то, одно и то же, поскольку цель преследуется одна. Все мы живые люди, и всем хочется, пока позволяют годы, получить от жизни немного радости, а если эту невинную радость доставляет милая, свеженькая, благодарная девчушка…

И те же банкиры, несмотря на чудовищное количество денег, которыми они ворочают, остаются простыми людьми, чаще всего именно в сокровенных, потаенных желаниях, свойственных любому живому существу. И если непрекращающийся шорох, который слышался в Доме, шорох пересчитываемых денег изредка прерывался сдавленным стоном, то что делать, что делать… Стоны смолкали, а деньги начинали пересчитывать с удвоенной скоростью.

Иван Иванович Цернциц был человеком достаточно молодым, лет около сорока, имел плотное телосложение и становился все плотнее, массивнее с каждым годом. Это было хорошо заметно по тому, как часто он менял костюмы. В движениях Цернциц был замедлен, в нем ощущалась некоторая величавость, скорее всего приобретенная по мере роста финансового могущества. Несмотря на потрясающее умение владеть собой, что убедительно проявлялось во время утренних разборок, в нем проскальзывала и откровенная жуликоватость. Вот она, жуликоватость, была врожденной, тут уж не было никаких сомнений, поскольку в самых разных обстоятельствах проявлялась так естественно, уместно, с таким неуловимым изяществом, что люди впадали в сильное изумление. То поерзает на стуле, играя хребтом и поводя плечами, то руку выбросит вперед для приветствия так, что и не поймешь — ладонь протягивает или финкой пытается пырнуть, то хихикнет вдруг в таком месте, где и более интимные звуки произнести неловко. Кстати, эти интимные звуки он тоже исторгал в самые неуместные моменты и всегда при этом радостно смеялся, и все вокруг смеялись, будто услышали нечто потрясающее. То есть можно сказать, что остроумие у Цернцица находилось несколько не там, где у остальных людей.

Что же касается жуликоватости Цернцица, то она имела вполне ясное и простое объяснение. Жуликом был совсем недавно Ванька Цернциц, самым настоящим жуликом, причем довольно невысокого пошиба. Переходя на язык Уголовного кодекса, его можно было назвать мошенником. Он продавал то, чего у него не было, покупал то, чего не было ни у кого, баловался картишками, наперстками, держал киоск по продаже карточек какой-то лотереи, которая никогда не разыгрывалась. Несколько лет он изнывал от зноя и мерз от холода, глядя на мир из железного киоска несчастными своими и бесконечно печальными глазами.

Потом пришли новые времена, какой-то очередной толстомордый премьер узаконил так называемую приватизацию, и Цернциц шустро так, чуть ли не в одну ночь, приобрел завод по производству бетонных плит. Находился заводик в таком глухом и неудобном месте, что хуже некуда — заводской двор рассекала железнодорожная ветка, которая с обеих сторон заканчивалась тупиками. Однако Цернциц прекрасно использовал это гиблое обстоятельство — как-то темной ночью, при свете прожекторов, на свой страх и риск с нанятой бригадой железнодорожных ремонтников взял да и врубился в основную магистраль, получив таким образом собственный выход на главные железные дороги страны. Врезка получилась удачной, новый откос ни у кого не вызывал сомнений, тем более что Цернциц наутро посыпал его семенами газонной травы. Она взошла через неделю, и никому в голову даже не приходило, что этой ветки нет ни на одном плане Управления железных дорог. Цернциц без лишних транспортных затрат, налогов, отчислений мог спокойно отправлять свои самодельные плиты прямо на место армянского землетрясения, получая вдесятеро больше того, что ему было положено.

Ну а дальше все просто настолько, что и говорить неинтересно. Валютные счета, грузовые перевозки — доходило до того, что на своей куцей железнодорожной ветке Цернциц и загружал, и разгружал целые составы. С сытого Запада завозил лежалые конфеты, скисшие колбасы, технический спирт, тапочки для покойников, которые в своей неизбалованной стране продавал как туфельки для выпускного бала. А отгружал лес, металл, хлопок и даже нефть в молочных бидонах.

Было, все было.

А в результате, пожалуйста — Дом, устремленный в небеса, и кабинет на верхнем этаже, среди звезд, серебристых облаков и неопознанных летающих объектов, к которым Цернциц испытывал странную душевную привязанность, подозревая, что летают на них свои ребята, очень близкие ему по жизненным убеждениям.

Черная машина Цернцица подъезжала к Дому всегда в одно и то же время — в девять часов утра. И вахтер, старый фронтовик в золотых лампасах, тут же поправлял стрелки главных часов Дома. И даже если Цернциц опаздывал минут на десять, пятнадцать, двадцать, что бывало чрезвычайно редко, часы все равно устанавливались точно на девять часов, и весь день десятки тысяч служащих работали с учетом опоздания Цернцица.