Смерть под Рождество - [7]

Тимбрук улыбнулся и надел пальто.

— Джереми, я художник, а не какой-то паршивый дипломат. Поэтому не обращайте на меня внимания. Ваш витраж закончен. Его можно установить, когда захотите. В моей студии витраж занимает уйму места. Я был бы очень рад покончить с этим делом.

— Мы все были бы рады покончить с этим делом, Кристиан, — тихо проговорил за его спиной Оррин Айвори.

«Черта с два вам это так легко удастся! — думал Тимбрук, наконец покидая церковь. — Ваши души долго еще будут вязнуть в этой трагедии, как в трясине».

Глава вторая

Кэтлин Пруденс была бумажной сумкой. О том, как хорошо быть сумкой, она узнала вчера, когда сняла ось с колеса прялки, а оно, соскочив, стукнуло ее по голове, правда, не очень больно. Колесо это вовсе не должно было ее стукнуть. С чего это ему вздумалось? Оно должно было покататься по полу, как обруч, и удариться о стенку. Но по какой-то причине ударилось о маму, которая как раз вошла в комнату. Она, конечно, запричитала, замахала руками, схватила Кэтлин Пруденс поперек тела и начала раскачивать взад и вперед. Не успела мама опомниться, как Кэтлин Пруденс выскользнула из ее рук и ринулась на кухню, а когда мама пришла туда за ней, Кэти была уже сумкой. Поджав ноги, Кэтлин Пруденс тихо сидела в большом бумажном пакете, боясь, что толстая коричневая бумага случайно лопнет.

Мама громко рассмеялась.

— Кэти Пру[3], ты трусиха.

Это сильно разозлило девочку.

— Я не трусиха. Мы условились никогда так не говорить. Ты должна это помнить.

Она ожидала, что мама поднимет сумку и начнет ее оттуда вытряхивать, а она, конечно, будет сопротивляться. В общем, Кэти Пру предвкушала интересную игру. Но вместо этого она услышала мамины шаги, сопровождаемые шелестом бумаги, доставаемой из шкафа.

— А я вот сейчас, — сказала мама, — начну делать украшения для рождественской елки. Буду наклеивать блестки, делать серпантин.

В общем, мама победила. Но это было вчера. Сегодня же Кэти Пру решила, что не вылезет из сумки до тех пор, пока мама не вытащит из шкафа все книги и не построит из них замок. А тогда она заберется вовнутрь и позволит Спейс Люси, своему динозавру, разбить этот замок вдребезги. Вот что им со Спейс Люси хотелось сейчас сделать!

Гейл Грейсон переступила через свою дочь, или то, что, забившись сейчас под пакет, как надутый пингвин, важно ковыляло по кухне.

— Прекрасно, Кэтлин Пруденс, будь сумкой. — Мать присела на корточки, грустно созерцая шуршащую бумагу. — Не знаю, чем занимаются сумки в течение всего дня. Думаю, большинство из них тихо лежат в кладовке, аккуратно сложенные. Но ты это очень интересно придумала. Скажешь, когда надоест.

Она нежно прижала коленом носочек выглядывающей наружу алой с белым домашней туфельки. «Сумка» пробормотала что-то неразборчивое, но ножку не убрала. Гейл засунула пальцы под зазубренный край пакета и пощекотала лодыжку.

— Даже не могу себе представить, что же едят сумки на завтрак. Большая миска хорошей овсянки им, наверное, вряд ли понравится.

Сумка несколько раз переступила с ноги на ногу, а потом, неожиданно потеряв равновесие, шлепнулась попкой на холодный плиточный пол. Гейл это нисколько не удивило.

Утро началось с того, что еще до рассвета она тихонько зашла в комнату дочери поправить одеяло. Кэти Пру спала на боку — маленькое существо, чуть пахнущее воздушной кукурузой. Как это бывало каждое утро, Гейл просунула руку под теплый бочок ребенка, наслаждаясь ощущением нежного детского тела, прислушиваясь к мерному дыханию своей дочери. Наклонившись ниже, она поняла, что ее обманывают. Через некоторое время Кэти шевельнулась, а верхняя губка слегка дрогнула. Гейл подождала еще несколько секунд, слушая нарочитое сопение дочери, и дождалась: ресницы Кэти Пру задрожали, а рот расплылся в широкой улыбке.

Сколько времени ребенок пребывал в такой позе, точно сказать было невозможно, но Гейл не удивилась бы, узнав, что дочка лежит, притворяясь спящей, десять минут, а то и больше. Впрочем, упрямство всегда отличало всех Олденов. Это, так сказать, южные гены Кэти, и Гейл слегка тревожило, что они проявляются уже в трехлетнем возрасте и за тысячи миль от тех мест, где родилась Гейл Олден.

— Прекрасно, божья коровка. — Гейл подтащила сумку поближе к радиатору отопления. — Когда проголодаешься, дашь мне знать.

Через бумагу она быстро поцеловала головку дочери, выпрямилась и направилась к буфету. В 7.45 на кухне еще царил полумрак. Плиточный пол и облицованные пластиком стены освещались рядом ламп в белых стеклянных абажурах. Лампы были подвешены высоко к потолку и шли через всю кухню. Однако свет от них был скорее декоративным, и в темные зимние месяцы Гейл была вынуждена вклинивать на кухонную полку, между двумя керамическими кувшинами, электрический фонарь. Иначе было невозможно прочесть ни одного кулинарного рецепта. А Гейл любила готовить по рецептам.

Из упрямства — того самого — Гейл сделала кухню своим самым излюбленным местом в доме. В течение всех пяти лет, что она прожила здесь, даже в самом начале, когда они с Томом оборудовали все остальные комнаты прекрасным освещением, развешивали акварели и прочее, она отвергала все предложения отмыть на кухне закопченные стены позади камина и установить над буфетом лампу дневного света. Ей нравился полумрак. Это было тогда, а сейчас даже еще больше. Парадоксально, но только здесь, на кухне, ей было по-настоящему легко. Кухня казалась ей убежищем, теплым и надежным.