Смерть отца - [69]

– Так зачем вся эта сионистская пропаганда, если нет возможности репатриироваться? – спрашивают посетители. – Что толку в этих надеждах, которые оказываются пустыми, как и бесполезное ожидание на этих скамьях? Может, не раз выходила бы она из себя и нетерпеливо отвечала на множество жалоб и требований, если бы рядом с ней не сидела женщина с мечтательными глазами, которая дала идею молодежной репатриации. Она всегда спокойно выслушивала с пониманием все бесчисленные жалобы, требования и заботы посетителей. Никогда никуда не торопилась. Никогда не прерывала нетерпеливо собеседника. Белле всегда казалось, что надо уметь забраться высоко, чтобы решиться и прыгнуть в бездну страданий ближнего. Для Беллы каждый раз это было заново решаться на головокружительный прыжок. Для женщины, сидящей рядом, это было само собой понятным делом. Она без труда соскальзывала с мечтательных высот в реальность страдающих людей. И Белла думала про себя: «Она лучше и возвышенней меня. У меня терпения не хватает – вглядываться в собственную душу, тем более в душу другого. Я слишком поверхностна, бегу. Не живу, а несусь мимо жизни. Мимо радости, мимо печали. Взгляну им в лицо в мгновение ока, получаю мгновенный укол в сердце, и они уже сзади меня, словно чуждые мне. Я бегу с совещания на беседу, с беседы на диспут, с улицы на улицу, из офиса в офис. Она делает это не меньше меня, день ее заполнен делами не меньше моего. Но она сосредоточивается на каждом деле, хорошее оно или плохое, ничего не избегает. Откуда такое спокойствие в душе этой женщины?»

Белла забегала отдохнуть к доктору Блуму. Забивалась в уголок дивана в его кабинете. Большая люстра освещала старый письменный стол. Снаружи – уличное столпотворение, в кабинете – глубокая тишина. Доктор сидит на диване, рядом с ней, и держит ее руку.

– Ты устала, Белла? – Она кивает головой в знак согласия.

– Жизнь ваша трудна, – говорил, бывало, доктор, и подкладывал мягкую подушку ей под голову, – отдыхай, детка.

Он не нуждался в объяснении, чтобы понять, что у нее на душе. Она сидит на его диване, голова ее на мягкой подушке, и доктор не сводит с нее доброго любящего взгляда. Они много не разговаривали. Белла не знала, о каких своих чувствах и переживаниях ему рассказать. Она могла рассказывать только о делах. Потому она обычно молчала и слушала что-то легкое и умное, что доктор говорил ей. Длилось это, быть может, не более часа. Белла вставала, словно придя в себя, и снова мчалась по своим делам.

* * *

«Сейчас направлюсь к доктору Блуму», – проскальзывает испуганная мысль в уме Беллы. Что за бегство? Не хочет она встретить Филиппа в присутствии этой еврейской Мадонны со светлым, спокойным лицом. Не хочет вторично чтобы он опять ее сравнивал, как тогда!

Она уже у двери. Но дверь в комнату Иоанны открывает краснощекая Кетхен:

– Госпожа, – говорит Кетхен с легким поклоном, – меня послал уважаемый господин – проводить вас в столовую на обед. Пожалуйста, следуйте за мной. А вам, – обращается она к Саулу и Иоанне, – подадут обед сюда.

И именно, Эдит идет ей навстречу – проводить в большое полное народа помещение.

– Доктор Ласкер – Белла, инструктор Иоанны, – представляет она его ей.

«Две параллельные линии», – вспоминает он мысли, пришедшие ему в тот летний день, у озера, и видит перед собой смуглое ее тело среди ярких летних цветов. «Две параллельные линии в моей душе, – смотрит он на Беллу и Эдит, – какая глупая мысль!» Он не может смотреть на Беллу, чтобы тут же не возникла в уме его мысль о безвозвратной потере.

«Сегодня вечером я встречусь с Кристиной у продавщиц цветов на Потсдамской площади», – отвечает ему сердце на поток мыслей, возникших при взгляде на этих двух женщин. Кристина очень хорошая девушка. Спокойно и уверенно идет она по жизненным тропам. Тело ее прохладно, кожа гладка. Руки, прикасающиеся к ней, всегда соскальзывают в стороны. Глаза ее прозрачны и чисты даже в момент объятий, а он жаждет их видеть легко затуманенными, хотя бы немного передающими возбуждение ее безмятежно спокойной молодой души.

– Любовь – потребность, как и другие потребности, – объясняла она ему деловым, противным ему голосом.

Он читал ей стихотворение Рихарда Гофмана, колыбельную Мирьям, но это не произвело на нее большого впечатления. «Музы не поставили свои жилища в гладкой ее душе, получившей образование в спортивных залах и учебниках юриспруденции на юридическом факультете. Дедушка Вильгельм выпестовал ее душу, а бабушка Мария завещала ей слепую тягу к евреям, мужчинам темноволосым и нервным, как он, Филипп. Эта тяга – единственная непонятная вещь в ней». Филипп улыбается. Кристина доставляет ему радость. Если однажды он пойдет по ее пути, быть может, будет огорчен, но боли не ощутит.

Белла и Артур Леви сидели в креслах, около камина, под портретом покойной госпожи Леви. Посреди вытянутой комнаты был накрыт обеденный стол. Ждут Елену, любительницу колоть орехи, которая только вернулась из госпиталя и поднялась в свою комнату, сменить халат медсестры на обычную одежду. В комнате так же находятся кудрявые сестрички Шпац из Нюрнберга и, естественно вечно голодный Фердинанд.