Смерть отца - [55]

«Что от меня хочет этот человек?» – тяжесть окружающего запустения давит на Гейнца. В кухне все покрыто темным слоем пыли. Александр открывает дверь в смежную комнату, и Гейнц следует за ним с неспокойным чувством.

Большое широкое деревянное корыто стоит в абсолютно пустой комнате. Над корытом, на стене, детская рука начертала большими черными буквами:

Здесь вы можете видеть,

Как лягушка рискнула жизнью,

И с радостью, и без броду,

Прыгнула в воду.

– Это мой почерк! – Александр расстегивает пальто, словно вдруг стало жарко в прохладной комнате. – В детстве я написал эти стишки на стене. Штукатурка отпала, а стих остался. В этом корыте Густа нас мыла и пела нам очень красивые песни, которые матери моей, естественно, не нравились. Мама наша была гордой и статной женщиной. Она исполняла все заповеди и учила нас морали.

И таким одиноким выглядит этот мужчина в пустом доме, что Гейнца невольно волнуют его воспоминания. Он сидит вместе с Александром на подоконнике. Во дворах стоят пустые курятники и загоны для коз. Горки песка на детской площадке, поломанные качели, висящие на обломке дерева. Усилившийся ветер ударяет по жестяным стенкам курятников и по рухляди, раскинутой по дворам. Александр указывает на курятники. Недалеко от них ржавеет старый водяной насос.

– Я в доме отвечал за гусей и кур, – грустно улыбается Александр, – однажды я пришел к выводу, что столь долгое сидение на яйцах не в пользу гусыне, и решил ускорить этот процесс. Я взял яйца и положил под толстую перину, которая валялась на чердаке. Логически я рассуждал, что эти перья согреют яйца, как и перья гусыни. Когда, по моим расчетам, должны были вылупиться птенцы, собрал я всех дружков на чердак и торжественно поднял материнскую перину. Ни писка, ни птенца! Шесть яиц лежали холодными под периной. – Александр смеется и постукивает пальцами по подоконнику. – Господин Леви, я всегда хотел, чтобы жизнь совершалась по разумным правилам, но не знал, что у человека правила не всегда идут в ногу с логическими причинами. Перина это перина, а мать это мать.

Неожиданно Александр вперяет изучающий взгляд в гостя: «Он удивительно внешне похож на Артура в молодости, и, вероятно, характером абсолютно на него не похож. Если Артур был понятливым собеседником, этот вообще не понимает, о чем речь. Чужд». Гейнц отводит взгляд от пытливых глаз сидящего рядом человека. Лучи солнца освещают последние две строки стишка на стене над большим корытом:

И с радостью, и без броду,

Прыгнула в воду.

Гейнц смотрит в окно. Железные ограды отделяют дворы от огородов. Краска сошла с оград, и они порылись ржавчиной. На огородах выросли и состарились деревья. В соседском саду под оголенным грушевым деревом стоит забытая беседка. Высокая каменная стена замыкает огороды и протягивается вдоль всех домов.

– В детстве мы были уверены, что эта стена – край мира. Мы ведь росли в закрытом мирке небольшой общины, в которой еврейская вера и правила еврейской жизни определяли повседневность. Вы, господин Леви, знакомы хотя бы частично с нашим образом жизни?

– Нет, – отвечает Гейнц, – религия Моисея мне чужда.

– Чужда вам? – переспрашивает Александр, и кажется ему, что перед ним стоит Артур.

– Когда мы немного повзрослели, извозчик Мадель повез нас на своей карете по ту сторону высокой стены в гимназию в соседнем городке. Карета его представляла большую черную колымагу, трясущуюся на пружинах так, что стекла ее окошек позванивали всю дорогу. Мы действительно были взрослыми подростками, прошедшими церемонию совершеннолетия – бар-мицву – в тринадцать лет, и во время молитв надевали филактерии. Бич Маделя посвистывал в воздухе, кони ржали и мы, сыновья и дочери работников латунной фабрики, сидели вместе в карете. И эта гуманитарная гимназия была первым большим миром, куда мы вырвались из замкнутых стен общины, от религии и строгих заповедей. И, несмотря на все это, – Александр поворачивает голову к Гейнцу, и взгляд его как бы просит гостя пересилить себя и сказать что-то поверх всего им сказанного. – И, несмотря на все это, господин Леви, мы никогда не прерывали пуповины, связывающей нас с нашим еврейством. Все мы, питомцы латунной фабрики, покинувшие эти высокие стены, все мы вернулись к иудаизму, пусть и в измененной форме.

В глазах Александра светится надежда, что Гейнц поймет хотя бы маленькую толику из того, что он пытается объяснить. Он бы очень хотел взять сына Артура Леви в ту самую карету Маделя и вернуть его по долгой дороге к закрытым дворам за высокой стеной. Ему кажется в эту минуту, что весь успех его нынешней поездки к евреям Германии зависит от этого молодого человека, от его, Александра, силы убеждения – вернуть сына Леви к своим истокам. И объяснить ему смысл иудаизма он должен не в широком мировом контексте, а именно здесь. Гейнц же смотрит смущенным взглядом в напряженное лицо собеседника и говорит:

– Эти пустые оставленные дворы наводят тоску.

Беспокойство в душе Гейнца усиливается. Он видит рядом с собой человека, плененного ностальгией к чуждому для него, Гейнца, миру, смысл которого он просто не может уловить, он размышляет, глядя на высокую стену: «Что хорошего было в те дни жить за такой стеной». Но тут же мелькает в его глазах насмешливая искра, и он добавляет про себя: «Глупости. В эти дни пробивается любая стена. Нет убежища человеку, ни в каком месте в мире». Но Гейнц чувствует, что беспокойство, которое вселило в него заброшенное человеческое жилье, теперь останется в его душе, где бы он ни был.