Смерть отца - [165]

* * *

В час ночи крик заставил застыть весь дом.

Никто из людей не кричал, но всем показалось, что крик был страшным.

Дед открыл дверь и встал в проеме. Мгновенно все поднялись и вошли в комнату. Елена и доктор стояли у постели и молчали.

Фрида ворвалась в детские комнаты и разбудила Иоанну и Бумбу. Обняла их и зарыдала.

– Бедные мои сироты, бедные мои сироты.

Сестры Румпель пошли по комнатам и завесили темными тканями все зеркала в доме.

Глава двадцать четвертая

– Отец ваш попросил в завещании похоронить его на еврейском кладбище.

Тишина в кабинете господина Леви. Дед прижался лицом к оконному стеклу, и ветви орешника бьют по стеклу, словно бьют по его лицу. Иоанна сидит на ковре, и голова ее на коленях Эдит. Бумба на кожаном диване – в объятиях Фриды. Гейнц в кресле, подпирает голову руками, остальные члены семьи приблизили кресла одно к другому, тесным кругом. Только дядя Альфред сидит в углу.

День прошел, как господин Леви навечно закрыл глаза.

Большая семья Леви вошла в дом скорби. Одетые в черное, люди стали, подобны стае чернокрылых птиц, скорбя о том, что один из них осмелился покинуть этот мир в пятьдесят лет. лет. Черная вуаль тети Регины, оставшаяся у нее со смерти мужа, летала по комнатам деда, и у деда не было сил послать вслед ей хотя бы один гневный взгляд. Фрида и сестры Румпель суетились по коридорам с грудой постельного белья. Весь день дверь дома Леви была распахнута. Весь день друзья, и знакомые приходили выразить соболезнование, и Филипп их встречал. Он беспокоился обо всем. Он также отвечал за завещание господина Леви. Теперь он сидит за письменным столом и обращается к членам семьи, застывшим в молчании:

– И еще просил ваш отец в завещании перенести прах вашей матери из усадьбы деда и захоронить рядом с его прахом, если когда-нибудь усадьба будет продана или документы на нее утратят силу.

И снова никто не издает и звука. Показалось на миг, что дед подал голос, и все обернулись к нему. Но дед ничего не произнес. Это был звук ударившейся о стекло ветки. Теперь встал дядя Альфред и вышел из угла.

– Я еще сегодня уезжаю, – и при виде испуга на всех лицах, обернувшихся к нему, объяснил. – Артур просил меня поехать в Польшу, к родителям вашей покойной матери, и примирить его со старыми ее родителями. Я не успел это сделать при его жизни. Поеду и привезу их сюда, на его похороны.

– Когда отходит поезд, Альфред? – поворачивает дед к нему лицо от окна.

– Через час, отец.

– Я отвезу тебя на вокзал, дядя Альфред, – говорит Гейнц.

– …Если я привезу сюда деда и бабку из Польши, надо будет провести похороны по всем правилам еврейской религии: первенец должен произнести поминальную молитву – кадиш – у могилы отца. – Дядя Альфред снимает очки и смотрит добрыми близорукими глазами на Гейнца. Целый день дядя Альфред снимает очки и снова их водружает на нос.

Взгляд Гейнца падает на пустое кресло отца и лежащую перед ним шкуру с головой тигра. Никто больше сидеть в этом кресле не будет.

– Но я же не знаю даже одной буквы на иврите, – говорит Гейнц, и в голосе его нотки беспомощности и извинения.

– Если не первенец, может брат покойного прочесть кадиш, – говорит дядя Альфред. К безмолвию в комнате прибавляется ощутимая всеми тяжесть, пока ее не разрывает ясный, сильный голос, голос Эдит.

– Филипп произнесет молитву над могилой отца.

Дед выпрямляется и обращает лицо в сторону всех, сидящих в комнате. Видны лишь огромные седые усы, но голос – действительно, голос деда.

– Так и будет!

Теперь и голос Альфреда более ясен и четок:

– Также надо отсидеть шиву – семь дней траура. Дети, я бы вам объяснил значение этих семи дней, но мне надо торопиться на поезд… Во имя вашего деда и бабки надо сидеть семь дней…

– Я постараюсь сделать все, как полагается, – говорит Филипп решительным голосом.

* * *

Дед и бабка приехали из пограничного польского городка Кротошин. Оба маленькие, сухонькие, в черных одеждах. У бабки большие черные глаза, как у покойной ее дочери и внучки Иоанны. У маленького деда большая белая борода, спускающаяся на грудь. Смущенные и испуганные, стоят они в роскошном доме, где со всех стен смотрит на них дочь, благословенна ее память.

– Малкале, Малкале, – бормочет маленькая старушка.

Так Иоанна узнала, что настоящее имя ее матери – Малкале, а не Марта! Иоанна волнуется, не отходит ни на шаг от деда и бабки. Кто знает, чем завершился бы приезд деда и бабки, если бы не она, Иоанна. Смущенные и испуганные, смотрели они на своих высоких светловолосых внуков, которых никогда не видели. И еще тетя Регина, горе их очам, – с крестом на груди.

– Из Польши! – слышат дед и бабка шепот между членами семьи в величественном зале предков. Никто в семье и не знал до сих пор о родственниках в Польше. Как хорошо, что есть Иоанна! Она испытывает большую гордость, что дед ее и бабка приехали из Польши. Ведь Польша – колыбель Движения. И она, Иоанна, к словам которой никто не относился всерьез, говорит с маленьким дедом на древнееврейском святом языке. И все прислушиваются и изумляются. И дед, и бабка прощают все покойному Артуру за то, что вырастил такую внучку, чтоб жила до ста двадцати. Маленькая черноглазая внучка заботится о них с большой любовью, и она настоящая дочь Израиля. С приходом деда и бабки из Польши в дом Леви, вела себя Иоанна воистину, как религиозная еврейка, следила на кухне, чтобы деду и бабке подавали кошерную еду. Саул все время рядом, помогает ей, и не уходит из их дома в эти траурные дни. Дед и бабка полностью полагаются на Саула и на Иоанну. И еду получают только из их рук. И в тяжкое ощущение траура по отцу, прокрадывается в сердце Иоанны капелька счастья, связанная с ее новыми дедом и бабкой, которых она любит. Сидит семья семь дней траура в кабинете господина Леви, и с ними – дед и бабка из Польши.