Смерть отца - [139]

– Придет день, и этот человек выведет меня из себя. День этот близок…

Нанте Дудль грозит ей своим длинным костлявым пальцем и предупреждает:

– Упаси тебя, Бог, Каролина! Он наш родственник. Работу свою честно выполняет и политикой не занимается.

И мастер кружился в доме и во дворе, сыпал стрихнин во все дыры, а после полудня возвращался к тем дырам с двумя темными ведрами и собирал подохших мышей. Во дворе он выкопал глубокую яму, и там заливал падаль керосином, и поджигал. Вонь распространялась в воздухе.

– К чему эта вонь? – кипит Каролина, обращаясь к одноглазому мастеру. – Собери эту падаль в мешок – и в реку!

– К вашим услугам, – щелкает мастер каблуками, нижайше упирает в нее единственный здоровый глаз, – но в реку Шпрее не бросают падаль. Река пронесет их через весь город и отравит всю воду. Эпидемия мышей в городе продолжается. Только огнем эту падаль можно выжечь.

И огонь продолжает гореть во дворе Нанте Дудля.

До того предан своей работе мастер, что в конце рабочего дня не возвращается домой, к плоской, как доска, жене своей, госпоже Пумперникель, а проводит свободное время в доме Нанте Дудля.

С темнотой огонь его костра освещает двор. Николас, устрашающий хозяйский пес, покидает свою конуру и облаивает этот костер. В конюшне ржут лошади, те самые, бранденбургские, огромные и тяжелые битюги, на которых крестьяне приезжают из сел. Двор наполняется воплями и ликованием. Из дома выходят крестьяне, и, во главе с мастером, стоят вокруг костра. В этом багровом свете здания, кажется, парят в воздухе, и оттесняются к горизонту. С большим подозрением относится Каролина к этой дружбе мастера с крестьянами, но Нанте ее успокаивает:

– Что ты связываешь с ним какие-то необоснованные обвинения? Разговаривает он с ними о ценах и о том, что они выращивают у себя на полях. Какая может быть опасность в беседе о капусте и ее цене?

– Да, – отвечает добрая Каролина, – цены тоже политика, – и, глядя на огонь, пылающий в темноте двора, бормочет, – в один прекрасный день я выйду из себя из-за этого одноглазого.

И так как муж не хочет слушать ее мнение, изливает она душу скульптору-графу, живущему на чердаке. Множеством дел занят граф в эти дни. С тех пор, как он победил в конкурсе, он не спускается из своей мастерской в ресторан, чтобы зарисовывать затылки и лица крестьян. Доброй Линхен он открывает дверь всегда и в любое время, терпеливо выслушивает ее многословные рассказы о мастере, который уже завонял весь дом, но всегда обнаруживается, что из-за множества дел, не обращает внимания граф на нового жильца. Что же касается неприятных запахов, так они даже ему в пользу, ибо нос его страдает аллергией к запаху покрывающихся почками деревьев. И в эту весну, нос его не столь красен, как в прежнее время с приходом весны. И это тоже к добру!

Иоанна поднимается в мастерскую графа, зажав нос.

– Открыто.

Иоанне кажется, что дверь раскрылась силой ее сердцебиения.

– А, девочка! – радуется граф. – Хорошо сделала, что пришла меня проведать. – И проводит небрежной рукой по голове Иоанны. По выражению его лица видно, что он не совсем рад этой встрече.

– Садись здесь, девочка, – указывает он на стул у стола. – Хочешь посмотреть на дело моих рук, Иоанна?

Она кивает головой.

– Сиди, Иоанна, – нетерпеливо говорит граф.

Иоанна готова расплакаться. Она так ждала эту встречу! Вчера, по дороге в клуб и обратно, домой, бегала от одной телефонной будки к другой, чтобы позвонить графу и сообщить о том, что собирается его посетить. Набирала номер Нанте и, услышав его голос, бросала трубку, боясь, что волнение сделает ее косноязычной, и она не сможет говорить с графом. Кровь стучала в висках, голова начинала болеть. А теперь он равнодушно встречает ее и, видно, ждет, когда она уйдет. Стыд растекается по всему ее телу с каждым его отчужденным движением. Она хочет встать и уйти, но словно приросла к стулу.

На столе графа – огромная гипсовая форма. Памятник Иоанну Вольфгангу Гете в уменьшенном формате стоит между гипсовыми и деревянными скамьями. Граф лепит лицо тайного советника, и в лице графа ощутимо напряжение. Длинные его пальцы постукивают, время от времени по столу. И тогда сжимаются его губы и две глубокие морщины прорезаются по сторонам рта. Он отступает на два шага и рассматривает дело своих рук, и снова щупают его пальцы гипсовый лик. Одежды его и обувь – в пятнах гипса. За его спиной, заброшенный у окна, гигантский идол бога Триглава с тремя головами покрыт толстой тканью. Утренний жар стоит в мастерской. Красные крыши старого Берлина заглядывают через окно. Воробьи шумят на черепицах крыш. Иоанна грустно сидит у стола. Она для него в это утро не более, чем воздух за окном. С момента, как она села на стул, он не одарил ее ни одной улыбкой. Обида ее велика, и Иоанна откашливается, ибо першит в горле.

– А-а, Иоанна, – вскидывает граф голову в ее сторону, – каково твое мнение, девочка: то, что я сейчас делаю, это красиво?

– Нет!

Граф отступает в удивлении и откладывает мастерок. Перед ним увеличенное фото тайного советника, и он высекает его лицо. В неком смущении он спрашивает: