Смерть на Параде Победы - [16]

— Сядь, — дрожащим голосом попросил Левкович. — Сядь, пожалуйста…

Алтунин сел. Сидящему легче вцепиться в глотку, но Левковичу явно было не до этого. У него дрожали не только голос, но и руки, и губы, и черты лица, казалось, дрожали, и от того выглядели какими-то расплывчатыми. «Поплыл человек», называл подобное состояние начальник отдела. Поплыл — это хорошо, больше шансов, что правду скажет.

— Ты, Вить, чего не надо не думай, — Левкович заискивающе улыбнулся и как-то по-собачьи преданно посмотрел на Алтунина, — а то, небось, в бандитские пособники меня уже записал…

— Пока еще не записал, — ответил Алтунин, сделав ударение на слове «пока».

— Дело в том… — Левкович нервно сглотнул и с видимым сожалением покосился на пустую бутылку, — дело в том, Витя, что Арон Самуилович — мой отец. Настоящий отец. Такие вот дела…

Много чего мог ожидать Алтунин, но не такого.

— Туфту гонишь! — вырвалось у него сгоряча.

Начальство время от времени начинало бороться с употреблением словечек и выражений из блатного жаргона, но это рвение быстро иссякало. Да, сотруднику органов не к лицу изъясняться на фене, да, все понимают разницу между нами и ими, но что уж поделать — с кем поведешься, от того и наберешься, как гласит народная мудрость. Само начальство в гневе или раздражении тоже переходило на «музыку». [14]Во время недавнего собрания, посвященного предстоящей отмене комендантского часа, комиссар Урусов сказал: «Я с вас с живых не слезу, если преступность хоть на полпроцента вырастет». Вроде бы не выросла, если судить по маю, даже снизилась немного, не иначе как угроза подействовала.

— Не гоню! — ответил Левкович, и прозвучали эти слова так, что Алтунин ему поверил. — Арон Самуилович, папой я его так называть и не научился, был знаком с моей мамой с детства, мама ведь, тоже из Шклова. В Москву она приехала уже будучи замужем, но встретила старую любовь и все закрутилось по новой. Отец мой, то есть мамин муж, Наум Левкович, ничего не знал, или, может, только притворялся, что не знает. А мне мама сказала, когда Наум Янкелевич умер. И познакомила меня с настоящим отцом. Не скажу, что мы с ним сильно сблизились, но родственную душу сразу чувствуешь…

Левкович всхлипнул раз, всхлипнул другой, а потом закрыл лицо ладонями и совсем не по-мужски разрыдался. Чужие слезы Алтунина давно не трогали, на допросе плачет или пытается пустить слезу каждый второй, но это был особый случай. Неловкий случай. Пригласил человека в гости, подпоил и начал пугать. А человек свой, сотрудник НТО Фима Левкович, не урка какой-нибудь… У Фимы, оказывается, драма — отца убили. Фима, конечно, тоже дурака свалял, мог бы и сразу правду выложить, не юлить. Сын за отца не ответчик, это сам товарищ Сталин сказал, но Фиму понять можно — неудобно как-то… А он, чудило гороховое, начальнику отдела про Фимин интерес уже рассказал. Кругом нехорошо вышло.

Алтунин похлопал Левковича по плечу, принес ему с кухни свежей воды, спустил хорошенько, чтобы ржавчиной не отдавала, а когда тот немного успокоился и отнял руки от лица, сказал, надевая пиджак:

— Ты посиди немного, я сейчас.

Левкович кивнул.

— Ты чего лишнего не думай, — обернулся с порога Алтунин, сообразив, что его отлучка может быть истолкована превратно — например, как попытка тайком вызвать наряд от соседей. — Я чего-нибудь выпить принесу.

— Хорошо бы, — выдохнул Левкович и полез в карман за деньгами, но Алтунин уже ушел.

Тихо, на цыпочках, чтобы не разбудить рано ложащуюся соседку Анисью Николаевну, Алтунин прошел по коридору, тихо открыл дверь, тихо вышел, и так же тихо притворил ее, но не до конца, чтобы не щелкать зря защелкой замка и не греметь ключами — за минуту ничего не случится. Затем он спустился по лестнице на первый этаж и трижды позвонил в дверь второй квартиры.

Он не успел отнять палец от звонка, как дверь открылась, но не совсем, а примерно наполовину.

— Что такое? — удивилась краснолицая толстуха в неопрятном фланелевом халате и с волосами, накрученными на самодельные газетные папильотки. — Я вообще-то уже спать ложусь, Виктор Саныч.

— Зачем так официально, Алевтина? — в свою очередь изобразил удивление Алтунин. — Свои же люди, соседи. Через порог пообщаемся или войти пригласишь?

— Входи, раз уж пришел, — женщина отступила на шаг и открыла дверь пошире.

Алтунин вошел, закрыл за собой дверь, достал из кармана пиджака три красные тридцатки и протянул их Алевтине. Та изобразила лицом крайнюю степень удивления и брать деньги не спешила.

— Меня человек ждет, Алевтина, — немного раздраженно сказал Алтунин. — Не ломай комедию, я же не оформлять тебя по сто второй пришел, а торговлю твою незаконную поддержать.

— А при чем тут сто вторая? — сварливо поинтересовалась Алевтина. — Я же не с целью сбыта, а исключительно для личного пользования. Ну, и если соседа когда угостить…

Взяв у Алтунина деньги, она хмыкнула, вернула ему одну купюру, ушла куда-то в глубь квартиры, хлопнула дверью и вернулась с полулитровой бутылкой, в которой плескалась мутная жидкость.

Самогон оказался неплохим, во всяком случае, с души от него не воротило. Алевтина соображала, кому что продавать, и соседу, да еще и капитану милиции, настойку на курином помете подсовывать никогда бы не стала.