Смерть мужьям! - [64]

– Эти восхождения я намерен остановить, – сообщил Родион.

Карсавин печально усмехнулся:

– Полиция тут бессильна. Только он сам. И личный выбор. Иного не дано.

Не может быть. Вот так просто. Доктор выложил все карты, только Родион не в состоянии разглядеть, что ему показали. Не понимает, и все тут. Что будешь делать, когда тебе чуть не в ухо кричат, а ты на это ухо оглох, как назло. Доносятся смутные шорохи, а слов не понять.

Было слышно, как по мосту прогрохотала конка, как сварливая баба требует у приказчика «доложить фунту, как положено», как лениво смешивались разнообразные звуки проспекта и, приглушенные стеклом, долетали невнятной мешаниной.

– Эх, гуляй! – закричал кто-то отчаянный и сгинул.

Они молчали. Ванзаров не пытался буравить доктора взглядом, да и тот не выказывал напора.

– Вас не смущает смерть вашей пациентки? – прервал паузу Родион.

– Порой лучше легкая смерть, чем долгая пытка серой жизни.

– У нее остался сын и муж сиротами...

– Поверьте, мне очень жаль. Но я тут ни при чем... А для детей, быть может, не так уж и плохо. Человек должен пройти закалку трудностями жизни, чем больше выпадет, тем крепче станет. Под нежной заботой маменьки вырастешь тюфяком...

Непробиваемая, неодолимая стена соткалась в воздухе. Родион почти физически ощутил, что наседать на доктора дальше – решительно бесполезно. Проще вызвать городового Семенова да приказать разрубить его на куски.

Ванзаров встал:

– Посчитайте, какой убыток будет вашему делу. Одна погибла, вторая, там, глядишь, и четвертая. По город поползут слухи, практика резко сократится. Неужели вам это надо?

– Вы просите о невозможном, – уверенно сказал Карсавин.

– Кабинет придется закрыть, мебель продать, а чего доброго безутешные мужья начнут мстить, поймают в темном переулке – и нет доктора. Все прахом пойдет.

– Поверьте, я тут ни при чем.

– Могу договориться, чтобы вернули велосипед...

Бесполезно. Как ни жаль, но уходить придется с тем, что и ожидал. А именно: с логическими предположениями. И более ни с чем. Родион утешился, что стрелка массивных часов неумолимо приближала счастливый час дня. Надо привести себя в порядок да успеть кое-что в участке.

Ванзаров принужденно поклонился и отправился вон.

– Родион Георгиевич, – окликнули его.

Чиновник полиции готов был к любому признанию.

Карсавин печально вздохнул и сказал:

– А нервишки, все же, следовало подлечить. Всегда милости просим.

10

Обеденный час приближался к закату. Редкие столики заняты. Официантам в эту пору – раздолье. Не надо носиться сломя голову, следя за каждой мелочью, чтобы соблюсти этикет. А уж марку в «Дононе» держать строго. Как-никак – самый дорогой и знаменитый ресторан столицы. Есть и большие залы, и отдельные номера. Но обслуживание везде – выше всяких похвал. Ну, и цены соответствующие.

Юношу, прошедшего беспощадный молох местных порядков, с распростертыми объятиями брали куда угодно. Только никто не шел: заведение держала татарская артель официантов, в которой – только свои. Служить здесь было не просто почетно. Каждый, кто носил заветный вензель на лацкане фрака, в глазах ресторанной братии поднимался до небесных высот. Престижно быть официантом «Донона», не то, что ярославским половым.

Марат Тагиев нежно тронул идеальный зализ прически, нерушимо храня полотенце на изгибе левой руки, и в сомнении покосился на колокольчик. Заседавший в третьем кабинете что-то затих. Беспокоить постоянного гостя, привычки которого Марат выучил накрепко, за что и получал щедрые чаевые, было нежелательно. Может, хочет человек посидеть со своими мыслями, чтобы никто не донимал. Столько за день, видать, переделал, вот и отдыхает душой.

Время шло. Марат сбегал раза два по мелким заказам, но третий номер так и не вызвался. Найдя верный аргумент непрошеному вторжению, официант поправил височки, деликатно постучал и засунул голову внутрь.

11

Немало есть людей, которых можно назвать швейцарцами до глубины души. Ходят они в шортах с ремнями, едят сыр с шоколадом, да распевают тирольские йодли. А вот Игнат Тимофеевич был до глубины швейцаром. Родился он таким. И вся его жизни до того момента, как на плечи легла шинель с ползументом, была одним мучением. Но как встал Игнат Тимофеевич на ворота, да стал кланяться и получать на чай, сохраняя достоинство, швейцар расцвел в нем пышным сорняком. Игнат Тимофеевич искренно призирал всех, кому открывал дверь, за то, что они посмели отрывать его от степенного неделания, те же, кто проходил мимо, получали свой фунт призрения, что не имеют счастья проживать в «их» (как он говаривал) меблированных комнатах. Все человечество прямо и четко делилось для Игната Тимофеевича на две неравные части: негодяи, поселившиеся у них, и негодяи, никогда не живавшие «у Соколова». Под гребенку демократично попадали все: без различия пола, рас, верований и состояния.

Дамочка, что минут пять как высматривала кого-то вдоль Невского проспекта, была отнесена Игнатом Тимофеевичем к редчайшей третьей категории, что нравилась лично ему. Хорошенькая бабенка, в самом соку, платьишко такое затейливое, так бы и закатился с ней к цыганам. И ведь не иначе как развратница, только дорогая штучка, рубчиков двадцать за ночь берет. Ждет, видать, своего кавалера, отменного негодяя, поест за его счет, отдастся без души, да денежку приберет. Эх, как бы к ней подкатить. И живет вроде одна, и деньжата у нее водятся, а все равно хочет богатенького общипать.