Смерть моего врага - [40]

Я не мог сбросить его со счетов, я нуждался в нем. Его существование в ближайшем будущем грозило мне уничтожением, это было ясно. Но его внезапная смерть или какое-то другое событие, которое лишило бы меня его угрожающего присутствия, точно так же сулило мне гибель. Между нами возникли связи и обязательства, соблюдаемые лишь тем, на чью долю досталось страдание. Возможно, это странная и сомнительная доля. Но кто разрушит общность, тайно возникающую между гонителями и гонимыми?

Он заставлял меня страдать, и я преданно страдал. Любое изменение в отношениях между нами швырнуло бы меня в некий вакуум, лишило бы мощного жизненного стимула, происходящего из воли к страданию. Куда мне было обратиться? Он был для меня всем!

Друзей и хороших знакомых много, с ними здороваешься, им улыбаешься, пожимаешь руку, обмениваешься поцелуями — это дело обычное, все происходит само собой. На это уже не обращаешь внимания. Но он был послан мне в качестве врага, чтобы выполнить некую миссию. То есть это я воображал, что она на него возложена. В конечном счете я сам навязал ее ему. Я использовал его, как используют стакан или бутылку, которую сначала наполняют, а потом подносят ко рту, чтобы из нее пить. В то же время я немного презирал его, ведь он не знал тайны, к которой я причастился благодаря ему. Ни за что на свете я не взял бы на себя его роли. Она не казалась мне желанной, ей не хватало фантазии, которая витает только вокруг тревоги и притеснения, невидимо украшая нищего пурпуром его бессилия. Что он знал обо всем этом? Но и те «мы», кого имел в виду мой отец, что ведали они о возвышенных ощущениях, доставляемых человеку его антагонистом? Для них он был надоедливым извергом, который отравляет им жизнь. Они ясно видели ежедневную угрозу. Сначала она коснулась внешней стороны жизни, но на этом не остановилась. Она будет проникать все глубже, пока не разрушит самое жизнь в ее зародыше.

Разрываемый этими противоречиями и колебаниями, я напоминал человека, который несется по улице под проливным дождем, держа плащ под мышкой. Ему вроде бы вполне достаточно сознавать, что плащ у него под мышкой, и не приходит в голову его надеть. Он промокает насквозь и чувствует это, но воды не боится. В конце концов он знает, что ничего с ним не случится, ведь плащ при нем.

Я тогда встречался с тем или иным из своих приятелей, и между нами всегда происходил один и тот же разговор.

— Что-то вас давно не видно, — говорит приятель, сердечно пожимая мне руку. — Куда вы пропали? Вид у вас усталый. Заработались? Или бессонница? Время нынче тяжелое.

— Да, — отвечаю я.

— И боюсь, для нас оно станет еще тяжелее.

— Вполне возможно, — говорю я.

— Я недавно встретил К., — продолжает он. — К. рассказал, что встретился с вами, но случайно. Его дела плохи.

— К.? Да-да, случайно. Он подсел ко мне в трамвае, а на следующей остановке я сошел.

— Он потерял работу. Рано или поздно нас всех вытеснят с наших должностей. Вы еще работаете?

— Пока работаю, — отвечаю я. — И сам этому удивляюсь.

— Вот видите, — соглашается он. — У вас тоже не осталось иллюзий. Вы ведь здесь родились?

— Конечно, здесь. А почему вы спрашиваете?

— Просто так. Непонятно. Человек здесь родился, говорит на том же языке. Если он решит завтра постричься, то так и говорит: завтра постригусь. И делает то, что сказал, стрижется. Без проблем. Что думает, то и делает. И все-таки его вдруг лишают прав, выталкивают, относятся как к чужому. Но почему? Почему? Вы не знаете? Хотелось бы это знать. Потому что он якобы другой. Другой? Что значит — другой?

В такие минуты мне всегда приходили на память древние греки, называвшие персов чужаками — barbaroi. Раньше мне доставляло удовольствие видеть в таких ситуациях масштабные аналогии. Но с некоторых пор я нахожу это обидным для греков и предпочитаю помалкивать. Только шепчу вполголоса, но так, чтобы он услышал: «Варвары».

— Да, — продолжает мой собеседник. — Это верно. Раньше были другие кумиры, другая боевая раскраска, другие женщины, да все на свете, а теперь другая кровь, другие деньги, другие полезные ископаемые, другие мысли, другая ментальность. Сказки, сплошные сказки, говорю я вам. Но то было так называемое детство человечества. А теперь, когда человечество состарилось, ложится спать или помирать, снова сказки. Сказка правит миром. Вы ведь учитель физкультуры?

— Да, но это побочная профессия.

— Не играет роли. Есть у вас планы на будущее?

Нет, у меня нет никаких планов на будущее. О чем я ему и говорю.

— Возможно, к вам обратятся.

— Как к учителю физкультуры?

— Да. Вы удивлены?

— Немного.

— Если нас отовсюду вытесняют, нам не остается ничего иного, как стать самостоятельными, раскрутить что-то собственное, собственные концерты, ибо искусство не пощадят, собственные бюро, собственные спортплощадки, танцзалы, короче, все.

— И вы хотите, чтобы я…

— Да, — говорит он. — А у вас нет такого желания?

— Желания? Не думаю, что можно еще об этом спрашивать, если дело зайдет так далеко.

— Так вы настроены пессимистично? — вдруг спрашивает он.

— Пессимистично? Нет, пока еще нет повода.

— Но и не оптимистично.