Смерть Ланде - [14]

— Вы верите в людей! — тихо сказала Марья Николаевна.

— Верю! — твердо ответил Ланде.

— Что вам дает такую веру? — тихо спросила Марья Николаевна, почему-то стыдясь своего вопроса.

— Вера в Бога! — тем же тоном, как бы продолжая, ответил Ланде. — Я верю, чувствую, что дух Божий, брошенный Богом в хаос для создания себе подобного, проходит сквозь человека навстречу желанию божьему, проходит сквозь ужасную, титаническую творческую муку, проходит, чтобы облегчить великое одиночество Божие… Я не могу этого выразить, но я верю в человека, как в начало Будущего… Верю!

Ланде замолчал в сильном волнении, нервно улыбаясь, светя глазами, влажными и блестящими, и ломая худые, слабые пальцы.

Волнение его странно сообщилось девушке.

— А смерть? — со смутной надеждой и тревогой спросила она, отвечая своим мыслям.

— Боитесь ли вы смерти? — спросил вместо ответа Ланде.

— Боюсь! — протяжно ответила Марья Николаевна; услышала свой голос и засмеялась.

И смех ее чисто и звонко отдался в маленьком, молодом бору, к темно-зеленой полосе которого они медленно подходили.

— Нет, не бойтесь! — радостно засмеялся и Ланде. — И нельзя бояться самой смерти… Ничто в мире не боится самой смерти, боится только человек и боится не ее, а неизвестности… Страх смерти — это усталость слабого ума, измучившегося в бессильных стараниях преждевременно проникнуть в тайну. А он бы и не вынес ее, несовершенный… Смерти нет… я верю!

Они вошли в смолистый сумрак первых пушистых зеленых елочек. Под ними было темно и казалось, что уже вечер. Иглистые веточки тихо покачивались над зеленой травой у дороги. Какая-то птица неслышно порхнула вниз между корней.

— Вы, значит, верите в загробную жизнь? — с детским непоследовательным любопытством спросила Марья Николаевна.

— Я только чувствую, что не могу бесследно уничтожиться… — ответил Ланде, не удивляясь ее вопросу. — Но что это будет, я не знаю. Рассуждать и представлять себе человек может только то, что в пределах его настоящего бытия, его теперешнего разума и ощущения. Нельзя представить себе вечную жизнь, ибо это вне нашей телесной жизни: тело не вместит и притянет к себе, умалит до своих размеров… Можно только предчувствовать.

— Я не понимаю… — робко отозвалась девушка. — Если она есть, то это странно…

— Нет, не странно. Что же странного в том, что вы не в силах объяснить себе великого предчувствия, когда даже чувства, заключенные в самом теле нашем, мы не можем объяснить себе… Что такое любовь?.. А ведь это не странно вам?

— Любовь? — чутко откликнулась девушка. — Да, любовь!.. — тихо повторила она.

— Вечность и бесконечность самые великие свойства Духа Божия… мечтательно говорил Ланде. — Еще так далек человек от восприятия этих последних тайн… А когда наст…

— Кто это? — испуганно сказала Марья Николаевна и остановилась.

Два человека вышли из-за кустов им навстречу. Их выпуклые, мягко-пестрые фигуры неслышно ступали по сырой земле в зеленом, влажном сумраке бора. Они подходили, не торопясь, даже тихо, и опустив руки, но было в них что-то особое, тревожное и страшное, как скрытая угроза.

Ланде спокойно поднял голову и посмотрел на них.

— Ткачев! — громко и удивленно сказал он.

Не доходя нескольких шагов, люди остановились и исподлобья оглянулись назад и кругом. И это беспокойное оглядывание в ясном и тихом сумраке было неестественно и страшно.

— Бежим! — с ужасом шепнула Марья Николаевна над ухом Ланде.

Он не узнал ее голоса, приниженного и сухого, и с удивлением оглянулся на нее.

Ткачев, черный и сухой, в рваном пиджаке поверх рубахи, остался на месте; а другой, неизвестный, ловкими босыми ногами легко подошел к ним, и Марье Николаевне на всю жизнь почему-то ярко и страшно врезались в глаза его босые, далеко расставленные пальцы, между которыми попадали иголки нежно-зеленой травы.

— Не будет ли на косушку? — развязно и хрипло сказал человек, протягивая большую руку.

Марья Николаевна судорожно ухватилась за локоть Ланде и прижалась к нему. Ткачев не шевелился.

— Ну? — угрожающе повторил босой.

Ланде с трудом достал свободной рукой кошелек.

— На-те… — печально и серьезно глядя в глаза босому, сказал он.

Ткачев издали язвительно улыбнулся.

— Что, мало? — быстро спрятав куда-то кошелек, торопливо спросил босой. — Давай спинжак… Живо!.. Барышня, вы бы отошли… Нехорошо! — издеваясь, прибавил он.

Марья Николаевна, широко раскрыв на него глаза и вся дрожа, вполоборота стояла на дороге. Ланде опять печально улыбнулся, снял пиджак и в одной старой рубахе со складочками на груди, плохо заглаженными, стал худее и слабее.

— Портки хороши больно… — беспокойно оглядываясь и встряхивая пиджак перед самым носом Ланде, проговорил босой. — Снимай, что ли!..

— А вам они нужны? — спокойно возразил Ланде, но сейчас же сел на траву. — Уйдите, Марья Николаевна… — сказал он. — Бог с ними…

И вдруг Марья Николаевна почувствовала прилив нервного, сумасшедшего смеха. Точно кто-то шутя, но сильно сдавил ее за горло, так было дико и страшно, но в то же время смешно. Полураздетый Ланде с серьезным и мягким лицом сидел на траве, а босой тянул его за ногу. Ткачев пошевелился и издал какой-то странный, хриплый звук, на который никто не оглянулся; подернул плечом, точно ему стало холодно, и опять застыл, пристально глядя на Ланде.