Смерть копейка - [3]

– Жэнчин… баб… – И грязно выругался.

Я бранил себя, что сразу не смог догадаться, и отколупнул у парня коросту с самой болезненной раны.

Помню, Рафидж демонстративно отворачивался от медсестер и женщин-врачей или закрывал глаза, притворяясь спящим.

Раз он мне сказал:

– Я только тэпэрь понэмай, что такой жизн.

– Что же она такое?

– Она – всо, – значительно произнес он и поднял вверх палец. – А смэрть – тьфу, копэйка.

– Как это все?

Я никогда раньше особо не задумывался о том, что такое жизнь: живу да живу – и хорошо.

– Ну, как ти нэ понэмай? – даже рассердился Рафидж. – Всо – значит: нэбо, горы, воздух, мама, зэмля, нюхат цвэток, пить вино. Понимай: всо? И у мэня, как и у тэбя, скоро всо это будэт. Понэмай?

Я сказал, что понимаю, но так молод еще был тогда, никаких серьезных утрат и потрясений у меня не случилось, как у Рафиджа; тогда мне показалось несколько странным, что можно восхищаться такими обыденными явлениями, как воздух или земля.

Но через несколько дней произошло событие, после которого я каждой жилкой своей души понял смысл фразы Рафиджа, – я словно прозрел.

***

Помню, был вечер. Я мыл полы в палате Ивана. Он молча лежал и смотрел в потолок. Он часто так лежал, и мне бывало скучновато с ним, порой томительно неловко. Рафидж вел себя по-другому – порывался вертеться, шевелился, но раны немилосердно сдерживали его. Он водил своим большим черным, как у коня, глазом, словно старался больше, шире увидеть мир; по-моему, потолок ему был ненавистен – торчит перед глазом!

– Все! – неожиданно произнес Иван, собрав на лбу кожу. – Я уже не могу терпеть боли. Мне хочется… умереть.

Он закрыл глаза, из-под синевато-красного, припухшего века выскользнула слезка.

Я молчал и попросту не знал, как его утешить. Мне хотелось ему помочь, но чем, как? Сколько раз я призывал его терпеть! Но что слова здорового для страдающего в муках больного?

Меня временами начинали раздражать и сердить его разговоры о смерти. "Почему Рафидж об этом не говорит? – намеревался я круто спросить у Ивана. – Он терпит и верит. У него тоже ранение груди, тоже образуются нагноения да еще сто ран. А ты хнычешь, хнычешь. Надоел!" Но я молчал, потому что не смел в таком тоне говорить с ним. Он часто задыхался, зеленел, и к нему сбегались врачи; в состоянии полусознания надсаживался, что ему больно, больно и что его скверно лечат. Как-то раз, расплакавшись, потребовал, чтобы его умертвили.

В последние дни он стал часто вскрикивать, капризничать: то я не так "утку" ему подсунул, то неловко обтер мокрой тряпкой его полное вялое тело. Я отмалчивался, старался скорее все выполнить и уйти.

– Помоги мне умереть, Сергей, – поймал он мою руку, но был настолько слаб, что его горячая, жидковато-пухлая ладонь упала на кровать. – Прошу! Я не хочу жить. Я устал, устал!

Он снова заплакал, но даже плакать уже не мог, потому что боли в груди жестоко о себе напоминали, давили всхлипы, и он мог только лишь поскуливать и морщиться.

– Успокойся, Ваня, нужно перетерпеть.

Вдруг он громко вскрикнул, и его грудь стала биться в тяжелых конвульсивных вздохах. Замер и, осторожно дыша, негромко вымолвил:

– Жить… жить хочу.

Его лицо стало стремительно наливаться зеленовато-синей бледностью, и мне почудилось – щеки, губы, подбородок будто бы растекались и расширялись. Он весь обмякал, вдавливаясь в постель. Я испугался, выбежал в коридор и кликнул медсестру. Она только взглянула на него и во весь дух кинулась за врачами. Покамест их не было, я стоял возле Ивана. Я впервые видел, как из человека уходит жизнь, – тихо, даже как-то деликатно-тихо, словно не желая причинить боль умирающему, потревожить его. Он лежал, не шелохнувшись, стал каким-то затаенным, и мне пригрезилось, что синевато-бледные губы его обращались в кроткую улыбку. Полузакрытым глазом смотрел на меня, но в этом взгляде я уже не видел ни боли, ни страха, ни каприза, ни укора, лишь глубокий-глубокий покой. Я дотронулся до его руки – она оказалась прохладной.

В палату ворвалось человек пять. Они вкатили какой-то электрический аппарат. Меня подтолкнули к двери. Я медленно опустился на стул возле медсестринского столика. Через несколько минут из палаты вышли все пятеро врачей и молчком побрели по коридору. Рядом со мной присела медсестра, вынула из шкафчика клеенчатую табличку с вязочками и написала: "Баранов Иван Ефремович. Умер 14 марта…".

"Боже, – подумал я, – как буднично и просто!"

Начальник отделения велел мне и еще одному парню унести тело Ивана в мертвецкую. За руки, за ноги мы положили его на носилки, закрыли простыней и подняли.

– У-ух, тяжелый, – с хохотцой сказал мой напарник.

Я угрюмо промолчал.

Мы принесли Ивана к небольшому темному дому, стоявшему за госпиталем в саду у забора. Напарник отомкнул ржавый замок, отворил скрипучую, обитую потемневшим металлом дверь и включил свет. Мы увидели серую бетонную лестницу, уползавшую глубоко под землю. Там находилась единственная комнатка, пустая, сумрачная. Из предметов остался в памяти длинный, обшитый ярко-желтым пластиком стол; его солнечно-радостный колер смотрелся невыносимо нелепым. Садило плесенью.