Смерть и воскрешение патера Брауна - [56]

Пейн не преминул воспользоваться приглашением австралийца, нуждавшегося в поддержке живого человека. В течение ближайших нескольких недель он основательно познакомился с мрачными покоями замка Дарнуэй. Следует, впрочем, отметить, что он вовсе не думал посвящать себя целиком поддержке австралийского кузена. Меланхолическая молодая леди, по-видимому, еще больше нуждалась в поддержке и развлечении; во всяком случае, Пейн проявлял величайшую готовность развлекать ее. Будучи, однако, человеком щепетильным, он порой чувствовал себя очень неловко и терзался сомнениями.

Недели проходили за неделями, но никто не мог решить по поведению молодого Дарнуэя, считает ли он себя связанным старинным семейным договором или нет. Он задумчиво бродил по темным галереям и подолгу стоял перед темным, мрачным портретом, глядя на него невидящим взором.

Черные тени этого замка-тюрьмы, по-видимому, уже осеняли его своими крыльями, и его былая бодрость убывала с каждым днем. Тем не менее Пейну никак не удавалось выяснить мнение австралийца насчет того, что особенно интересовало его самого. Однажды он попытался посвятить в свои сомнения Мартина Вуда. Но разговор, имевший место в галерее, где Вуд развешивал картины, не удовлетворил Пейна.

– По-моему, вам туда нечего соваться, раз они помолвлены, – коротко сказал ему Вуд.

– Да я и не сунусь, если они помолвлены, – возразил Пейн. – Но помолвлены ли они? Я, разумеется, не говорил ей еще ни слова. Но я достаточно долго наблюдал за ней и уверен, что она и не думает о помолвке, если даже таковая существует. И он тоже как воды в рот набрал. По-моему, это нечестно – так упорно откладывать дело в долгий ящик.

– Особенно нечестно по отношению к вам, правда? – заметил Вуд довольно ехидно. – Хотите, я скажу вам, что я обо всем этом думаю? Я думаю, что он просто-напросто боится.

– Боится, что ему откажут? – спросил Пейн.

– Нет, боится, что ему дадут согласие, – ответил Вуд. – Подождите, не набрасывайтесь на меня! Я не то хочу сказать! Он боится не мисс Дарнуэй; он боится портрета.

– Боится портрета? – переспросил Пейн.

– Вернее, проклятия, связанного с портретом. Помните те стишки относительно судьбы рода Дарнуэй?

– Но послушайте! – воскликнул Пейн. – Ведь даже роковая судьба рода Дарнуэй не может предусмотреть все возможности! Сначала вы сказали, что я не могу на ней жениться из-за семейного договора. А теперь вы говорите, что семейный договор не может быть выполнен из-за этого проклятия. Но ведь если проклятие может воспрепятствовать выполнению договора, то с какой стати мисс Дарнуэй держаться за этот договор? Если оба они боятся брака, то пусть расходятся, и дело с концом! С какой стати я должен больше считаться с их семейными традициями, чем они сами? Нет, по-моему, вы совершенно неправы.

– Конечно, дело путаное, – коротко ответил Вуд и вновь принялся стучать молотком по подрамнику.

И вот в одно прекрасное утро австралийский кузен нарушил обет молчания. Этот его поступок был довольно примитивным, как и все прочие, но руководствовался он, очевидно, самыми благими намерениями. Он откровенно обратился за советом – но не к одному лицу, как Пейн, а к целому собранию. Излагая свои сомнения, он обращался сразу ко всей аудитории, как государственный деятель на предвыборном собрании. К счастью, мисс Дарнуэй не участвовала в этом совещании; и Пейн содрогался, когда думал о том, что она должна испытывать. Но австралиец был абсолютно честен; считая совершенно естественным обратиться к близким друзьям за помощью, он созвал нечто вроде семейного совета и выложил – вернее сказать, выбросил – все свои карты на стол. Сделал он это с отчаянным видом человека, который уже много дней и ночей бьется над неразрешимой проблемой. В сравнительно короткое время мрачные тени, витающие под низкими сводами замка, изменили его настроение и усилили сходство с портретом – сходство, которое всех так поражало. Совет, состоявший из пяти человек, включая доктора, заседал за круглым столом. И Пейн лениво думал о том, что его серый костюм и рыжие волосы – единственное яркое пятно в этой комнате. Ибо священник и дворецкий были в черном, а Вуд и Дарнуэй носили темно-серые костюмы, казавшиеся черными. Может быть, именно поэтому австралиец называл Пейна «единственным живым человеком в замке».

Молодой Дарнуэй резко повернулся в кресле и заговорил:

– Есть ли во всем этом хоть капля истины? Вот вопрос, который я задавал себе до тех пор, пока не почувствовал, что схожу с ума. Я никогда не предполагал, что меня могут волновать такие вещи. И вот я все время думаю о портрете, о надписи, обо всем прочем, и меня мороз по коже подирает. Действительно ли существует судьба рода Дарнуэй или это только глупое совпадение? Имею ли я право жениться, или в тот момент, когда я женюсь, небо разверзнется и на меня или на мою жену низвергнется нечто черное, огромное, неведомое?

Его взгляд растерянно блуждал по лицам сидевших за столом и наконец остановился на спокойном лице священника, к которому, казалось, и была обращена речь. Трезвый ум Пейна был возмущен тем, что молодой человек, борющийся со своим суеверием, прибегает к помощи представителя самого черного суеверия. Он сидел рядом с австралийцем и заговорил прежде, чем священник успел собраться с мыслями.