Смерть и воскрешение патера Брауна - [35]

– Мне кажется, – говорил профессор, – что я теперь понял нечто такое, чего до сих пор не понимал. С какой стати мне беспокоиться о том, что один безумец, затерянный среди миллионов нормальных людей, сплотившихся против него в организованное общество, продолжает охотиться на меня и грозит мне смертью? Человека, который начертал в темных катакомбах тайный символ, тоже преследовали, на него тоже охотились – правда, совсем по-иному. Он был одиноким безумцем; общество, состоящее из нормальных людей, сплотилось не для того, чтобы спасти, а для того, чтобы убить его. Я раньше волновался, мучился, доискивался: кто он, мой таинственный преследователь? Таррент? Леонард Смайс? Кто из них? Представьте себе, что все они мои враги. Представьте себе, что все они меня преследуют – и пассажиры на пароходе, и соседи в поезде, и крестьяне в селе. Представьте себе, что все они могут быть убийцами! Я полагал, что имею право тревожиться оттого, что где-то под землей я встретил человека, который хотел уничтожить меня. А что было бы, если бы этот мой враг жил на земле, не боясь солнечного света, и если бы ему принадлежал весь мир, и если бы он был повелителем всех народов и всех армий мира? А что, если бы он мог взрыть все земные недра, или выкурить меня из моего логова, или убить меня в тот момент, когда я осмелился бы высунуть нос на свет божий? Как выглядит убийство при таких обстоятельствах? Мир забыл об этом, как забыл о войне, едва она кончилась.

Чудо «Полумесяца»

«Полумесяц» считался местом в известной степени романтичным, достойным своего названия. И то, что там произошло, было тоже по-своему романтично.

В архитектуре «Полумесяца» нашли выражение те элементы неподдельной чувствительности, которые в более старых городах восточного берега Америки прекрасно уживаются с меркантилизмом. Первоначально «Полумесяц» представлял собой дугообразное здание классической архитектуры, действительно переносившей в атмосферу восемнадцатого столетия, в которой жили люди, подобные Вашингтону и Джефферсону. Путешественники, которых спрашивали, нравится ли им наш город, должны были с особенной осторожностью отзываться о «Полумесяце». Первоначальная гармония давно была нарушена, но это лишь придало ему больше своеобразия. В конце одного рога последние окна выходили на огороженный кусок земли, который можно было принять за уголок частного парка; деревья и изгороди были чинно подстрижены, как в садах эпохи королевы Анны. А тут же, за углом, другие окна, окна тех же комнат, или, вернее, тех же квартир, выходили на голую, отнюдь не живописную стену огромного склада товаров.

Помещавшиеся на этой стороне «Полумесяца» квартиры были все переделаны по шаблону американского отеля, и забрались они так высоко (не перещеголяв, однако, склада), что в Лондоне такое здание, наверное, окрестили бы небоскребом.

Зато колоннада, шедшая вдоль всего фасада со стороны улицы, имела благородный и величественный вид, и казалось, что меж посеревшими от времени и выветрившимися от непогоды колоннами все еще бродят духи отцов Республики.

Внутри же комнаты производили впечатление с иголочки новых, очень опрятных, обставленных по последнему слову в этой области. Особенно комнаты, расположенные в северном конце, в промежутке между нарядным садиком и голой стеной склада. Тут шел ряд маленьких квартирок, состоявших из спальни, гостиной и ванной; и все квартирки походили одна на другую, как ячейки сотов в улье. В одной из таких ячеек сидел однажды за своим письменным столом знаменитый Уоррен Уинд и, разбирая письма, с необычайной быстротой и точностью отдавал приказания. Его можно было сравнить, скорее всего, с крошечным ураганом.

Уоррен Уинд был человеком очень небольшого роста, с длинными седыми волосами и козлиной бородкой; хрупкий на вид, но в работе – огонь.

Удивительные у него были глаза – ярче звезд и сильнее магнита; никто, однажды увидев эти глаза, не мог забыть их. И работа его в качестве реформатора, который поддерживал множество хороших начинаний, доказывала, что от его глаз ничто не укрывалось. Ходило множество историй и легенд насчет той сверхъестественной быстроты, с которой он выносил вполне здравые суждения и делал заключения, в частности – заключения о людях и их характере. Утверждали, будто свою жену, которая затем так долго работала вместе с ним, отдаваясь делам милосердия, он выбрал из целого отряда женщин в форменных платьях – из отряда не то женской полиции, не то «Руководителей девушек», который прошел мимо него на каком-то торжестве. Много шума наделала и другая история: к нему явились просить о помощи трое бродяг, одинаково грязных и опустившихся. Ни минуты не колеблясь, он одного из них отправил в специальную лечебницу для нервных больных, другого поместил в убежище для алкоголиков, а третьего взял к себе в лакеи, назначив ему прекрасное жалованье; и этот третий вот уже много лет с успехом выполнял свои обязанности.

Ходили, разумеется, и неизбежные анекдоты о его метких словечках и репликах при встрече с Рузвельтом, с Генри Фордом, с миссис Асквит и прочими особами, с которыми всякий американец, играющий видную роль в общественной жизни, должен обязательно иметь историческую беседу, пусть даже только на страницах газет. Конечно, трудно было предположить, что эти особы могли смутить его. Во всяком случае, в данный момент он преспокойно продолжал разбирать кипу бумаг, хотя персона, сидевшая напротив него, почти не уступала этим особам по своей значимости.