Смерть и право голоса - [7]

— Последним? — переспросил я.

Куратор отвела взгляд и принялась перекладывать бумаги на столе, и тут я понял, что она имела в виду: следующее падение убьет бабушку.

Наверное, глубоко в душе я и так это понимал, но услышать подобное от другого человека, к тому же в такой формулировке… заявление куратора меня потрясло. С тех пор как мне исполнилось четыре года, бабушка оставалась единственным незыблемым маяком в моей жизни. Я гостил у нее в Лонг-Бич, за полконтинента от родного дома, когда моя семья — родители и сестра — погибла в автомобильной аварии. Полиции родного штата Пенсильвания потребовались почти сутки, чтобы разыскать меня. Я хорошо помню тот день: каменное лицо бабушки, когда она положила трубку телефона, ее холодные руки на моих щеках, когда она наклонилась ко мне.

Плакала она совершенно беззвучно. Слезы стекали по щекам, оставляя грязные дорожки в макияже, но она не издала ни звука.

— Я люблю тебя, Роберт, — сказала она. — Ты должен быть сильным.

И это мое первое настоящее воспоминание.

Я совершенно ничего не помню ни о родителях, ни о сестре. У меня есть фотография, сделанная на пляже, где-то за полгода до моего рождения: отец, стройный, с сигаретой во рту, и улыбающаяся мать с едва заметным животом. На фотографии Алиса (тогда ей было около четырех) стоит перед ними как образцово-счастливый светловолосый ребенок, в обнимку с пластмассовой лопаткой. В детстве я часто смотрел на фотографию и недоумевал, как можно скучать по людям, которых толком и не знал никогда. Но тем не менее я скучал по ним, и тоска разливалась где-то глубоко почти ощутимой физической болью, подобно воображаемой боли, которую чувствуют люди с ампутированными конечностями.

И когда куратор сообщила мне о падении бабушки, сердце у меня сжалось призраком той старой боли.

— Нам повезло, — поспешила она успокоить меня. — Ваша бабушка проведет пару месяцев в инвалидном кресле, но с ней все будет хорошо.

Потом я поговорил с бабушкой.

— Роберт, — просила она тонким, дрожащим голосом, невнятно выговаривая слова из-за болеутоляющего. — Я хочу, чтобы ты приехал. Я хочу повидаться с тобой.

— Я тоже хочу повидаться с тобой, — ответил я. — Но я не могу вырваться прямо сейчас. Как только закончатся выборы…

— Я старая женщина, — сердито оборвала она. — Я могу не дожить до конца выборов.

Я сумел выдавить смешок, но и сам слышал, что звучит он натянуто. От ее слов в голове у меня начал прокручиваться мрачный отрывок: как холодное тело бабушки с трудом поднимается на ноги, а глаза ее сияют тем невозможным замогильным светом. Думаю, многим представлялось что-то подобное в те страшные недели, но меня это потрясло до глубины души. Видение напомнило о преследующих меня снах. Мне казалось, что я снова смотрю в неумолимые лица мертвецов радом с тем домом, где, не переставая, бьют огромные часы.

— Роберт, — повторяла бабушка, и я слышал, как поет в ее голосе петидин,[5] — ты слышишь меня, Роберт?

И ни с того ни с сего у меня вырвался вопрос:

— У моих родителей были часы?

— Часы?

— Большие напольные часы с маятником?

Бабушка молчала так долго, что на сей раз я начал думать, что она повесила трубку.

— У твоего дяди были часы, — наконец ответила она низким, чужим тоном.

— У дяди?

— Его звали Дон. Он тебе дядя по отцу.

— Что случилось с теми часами?

— Роберт, я хочу, чтобы ты приехал…

— Что случилось с часами, ба?

— Откуда я знаю? Не мог же он их оставить, правда? Наверное, он их продал.

— Что ты имеешь в виду?

Но она не отвечала.

С минуту я прислушивался к ее петидиновому сну, потом в ухе у меня зазвучал голос куратора:

— Она задремала. Если вы хотите, я могу перезвонить позже.

Краем глаза я увидел чью-то тень и поднял взгляд. В дверях стоял Льюис.

— Нет, не стоит. Я позвоню утром.

Я повесил трубку и уставился через стол на Льюиса. По его лицу блуждало странное выражение.

— Что? — спросил я.

— Я насчет Даны Макгвайр.

— И что насчет нее?

— Мы ее нашли.

* * *

Восемь часов спустя я приземлился в облачную полночь в Логане. Для поиска Даны Макгвайр мы обратились в частное сыскное агентство, и один из сыщиков, мужчина спортивного телосложения, с абсолютно ничего не выражающим лицом, встречал меня в аэропорту.

— Вы договорились со студией? — спросил я в машине, и по его ответу, краткому «да», сразу становилось понятно, что он думал о студийных работниках.

— Команда на месте?

— Устанавливают освещение.

— Как вы ее нашли?

Он перевел взгляд с дороги на меня; свет и тени от уличных фонарей волнами переливались по его лицу.

— У мертвых мало фантазии. Стоит закопать свежего покойника, и они уже там, роют. — Он издал невеселый смешок. — Пора бы перестать их хоронить.

— Думаю, дело в традиции.

— Возможно. — Он ненадолго замолчал, потом продолжил: — Нашли так: разослали наших агентов по кладбищам и ждали. Вот и все.

— А почему тогда так долго?

Какое-то время тишину нарушало только шуршание шин по мостовой да где-то далеко в ночи заливалась сирена. Агент опустил стекло со своей стороны и с чувством сплюнул в окно.

— В таком городе, как Бостон, — сказал он, — чертова туча кладбищ.

Кладбище, к которому мы подъехали, оправдало все мои ожидания: расположенное на дальней окраине, неухоженное, с источенными непогодой готическими памятниками будто с голливудской съемочной площадки. И когда я выходил из машины, мне подумалось, что было бы гораздо уютнее, будь оно так на самом деле: кольцо огоньков на вершине холма всего лишь декорации, а старый добрый мир остался прежним. Но мир изменился, и оборванные фигуры, разрывающие могилу, не были актерами. Не говоря о том, что унюхал я их еще издалека — от них исходила тошнотворная вонь разложения. К тому же начал накрапывать дождь, настоящий бостонский дождь, холодный и нескончаемый, как и полагается в конце блеклого, изнурительного декабря.