Смерть Хорна. Аккомпаниатор - [13]

— Это брачная ночь, — все твердил он.

Он снял с меня фату. Заставил раздеться. Потом этой дорогой красивой фатой укутал меня с головы до ног и лег на меня.

А утром, увидев порванную и окровавленную фату, он только посмеялся:

— Такой старой девственницы у меня еще не было. Но лучше поздно, чем никогда.

Через два дня я отнесла фату матери моей подруги Юлианы. Та расправила фату, увидела шов, заметила беспомощные попытки скрыть его, разглядела след от крови, который так и не удалось отстирать, и с молчаливым презрением посмотрела на меня. Я прямо вся похолодела. Мать Юлианы так же молча и очень медленно сложила фату, сложила так, чтобы след моей муки и позора остался сверху и колол мне глаза. Стараясь не трогать пальцами шов, будто это свежий шрам, она разгладила фату.

— Простите, — прошептала я.

Она посмотрела на меня, губы у нее сузились, она повернулась и унесла фату из комнаты. Я выбежала на улицу.

Когда я была беременной на пятом месяце, муж стал где-то пропадать по вечерам. Еще до рождения Пауля муж переехал к молодой женщине, которая жила в Мельничном переулке. Хуже всего было то, что эта женщина ходила за покупками в мою лавку, а я не решалась гнать ее, боялась злить мужа.

Когда Паулю исполнилось четыре года, муж со своей сожительницей уехали отсюда. Это я упросила его. В маленьком городке вроде нашего очень трудно, если на глазах у всех муж ушел от тебя к женщине помоложе и покрасивей и даже не заглядывает домой проведать сына. Я попросила мужа уехать, потому что больше не могла изо дня в день видеть его с той женщиной, а кроме того, стали нестерпимыми любопытство и показное сочувствие моих покупателей. Муж согласился исполнить мою просьбу, а за это я отказалась от денег, которые мне причитались на сына. Никогда мое отчаяние не было таким счастливым, и никогда больше не плакала я в подушку с таким облегчением, как в тот год, когда муж наконец-то совсем бросил меня. С тех пор мы виделись с ним лишь однажды, хотя по закону и сейчас женаты, потому что на развод не подавали ни он, ни я. Не знаю, почему он этого не сделал. У меня не было надобности разводиться. Главное, чтоб не видеть его. Вот и все. Теперь он, может, уже помер, не знаю.

А тогда мне очень помогла моя подруга, она старалась изо всех сил. Сама Юлиана замуж так и не вышла. Она стала экономкой у пастора Геслинга — вела его хозяйство, ухаживала за болезненным священником, который в молодости работал миссионером в тропиках и потому страдал от приступов желтой лихорадки. Каждый раз ему приходилось вылеживаться по нескольку дней.

Юля мне много помогала. Иной день по два-три часа простаивала за прилавком, пока я лежала в подсобке и только через открытую дверь подсказывала, где взять какой товар. Когда покупателей не было, Юля подсаживалась ко мне. Мы пили кофе или разговаривали.

Злые языки не пощадили и ее. Юля об этом знала и очень страдала. Впрочем, переживала она больше за своего пастора, чем за себя. Она считала его чуть не святым. Пересуды беспокоили ее только из-за него. Пожалуй, Юля никогда не говорила, что сама не согрешила бы. Зато всегда твердила одно: кто говорит про нас такое, совсем не знает его преподобия.

Помешалась она немножко на своем пасторе. Но вообще-то Юля добрейшая душа и моя лучшая подруга. Никто на свете не сделал для меня столько, сколько она, — ни мать, ни муж, ни сын. Никто. И уж тем более господин Хорн.

Юля считала, что господин Хорн одержим каким-то бесом. Она всегда глядела на него с легким прищуром, недоверчиво, настороженно. В его присутствии она не произносила ни словечка, а поскольку и он к ней не обращался, то разговаривать им не доводилось.

Когда он уходил, она мрачно глядела на закрывшуюся за ним дверь, потом поворачивалась ко мне и всякий раз предупреждала:

— Несчастный он человек. Берегись, Труда, он и другим приносит несчастье.

Я только смеялась. Я сама видела, что он несчастлив, и знала — счастья от него не жди. Ну а сделать меня несчастней, чем я была, никто бы не сумел. И все же меня тревожили эти пророчества Юлии.

Теперь, когда прошло столько лет, я думаю, все же она оказалась права.

Через две недели после похорон господина Хорна мне вернули его опечатанную комнату. Наконец-то я могла опять распоряжаться всей своей квартирой, не стесняясь, как прежде, своего пускай почти незаметного постояльца.

Когда мы сняли пломбу, Юля первой вошла в его комнату. Она сожгла на блюдечке немного ладана и пошептала молитвы. Мне она велела подождать за порогом, и я молча глядела оттуда. Потом она распахнула оба окна, проветрила комнату и только тогда пустила меня.

— Бесов прогоняла, — объяснила она, заметив мое недоумение.

— Это же суеверие чистой воды, — сказала я. — Пастор твоего ведьмовства не одобрил бы.

Юля отнесла блюдечко на кухню. Потом накинула свое поношенное черное пальто, взяла кошелку и встала передо мной. С обычным самомнением, не терпящим возражений, Юля отчеканила:

— Для тебя же стараюсь. Тяжкие думы несчастного покойника живут на свете гораздо дольше, чем любые радости того, кто усоп в мире.

Тут Юля перекрестила себя и меня, кивнула, довольная собой, и ушла.