Смерть докторши - [48]

Он замолчал, ожидая откликов на свою диатрибу. Все смотрели в пол. Потом слово взял Рюинер:

— Очень сожалею, но мне пора идти. Сказать могу немного. Лакки Шиндлера однозначно удавили, веревкой. Случилось это вчера, около девяти вечера. Видимо, перед смертью его еще и пытали. Били по голове и по ребрам, на спине следы ожогов от сигарет. Очевидно, хотели что-то из него вытянуть. Сразу после убийства, должно быть, труп бросили в Рейн. Предположительно в расчете на то, что он навсегда исчезнет в бушующей реке. Пока у меня все. Благодарю за внимание, господа.

Рюинер вышел.

Настал черед де Виля. Он сообщил, что в компьютерном зале «Анкары» сработало взрывное устройство с часовым механизмом. Преступник пробрался через задний двор, разбил окно, бросил внутрь бомбу и спокойно удалился. Помещение полностью разрушено, эффект взрыва был точно рассчитан. Больше на данный момент ничего сказать нельзя, но отдел работает на полную мощность.

Мадёрен доложил, что произведено семнадцать арестов, все в наркоманских кругах, большей частью дилеры. Никто пока не признался, и он вообще сомневается, что можно ожидать признательных показаний. Расколоть этих гадов практически невозможно, молчат как воды в рот набрали. К тому же весьма вероятно, что и подрывник, и убийцы Лакки Шиндлера уже успели выехать из Швейцарии. Обычное дело, как правило, они всегда чуточку опережают сыщиков. Лучше всего вообще не впускать эту шушеру в страну, добавил он.

— У вас все? — осведомился Сутер.

Мадёрен пожал плечами. Пожалуй, да.

Халлеру докладывать было не о чем, Луди тоже.

Тогда слово взял Хункелер. Сказал, что взрыв в пиццерии и убийство Лакки Шиндлера интересуют его лишь постольку поскольку. Этим пусть занимается коллега Мадёрен. Сам он целиком сосредоточился на деле Кристы Эрни. И у него есть горячий след, который он тщательно проверяет. Ведет этот след к человеку по имени Генрих Рюфенахт, швейцарскому писателю, проживающему в Эльзасе, в Мюспахе. Вполне вероятно, что именно он написал угрожающее письмо и сделал анонимный звонок в «Бульварцайтунг». Он, Хункелер, уверен в этом почти на сто процентов. Однако подробно докладывать о расследовании пока рановато. Он просит предоставить ему свободу действий. Вообще, по его мнению, дело Кристы Эрни никак не связано ни с взрывом в «Анкаре», ни с убийством Лакки Шиндлера.

Довольно долго все молчали, обдумывая услышанное.

— Вы уже подключили французскую жандармерию? — спросил Сутер.

— Нет, слишком рано пока.

— Хорошо бы, базельская уголовная полиция хоть одно дело раскрыла, — сказал Сутер. — От журналистов никакого житья нет… Что ж, комиссар, продолжайте заниматься делом Кристы Эрни.

На этом совещание закончилось.

Хункелер еще некоторое время посидел в кабинете, откинувшись на спинку стула, упершись ногами в край стола и положив голову на колени. Размышлял, что предпринять дальше. Однако на ум ничего не приходило.

Он услыхал, как открылась дверь. Пришел Луди. Хункелер узнал его осторожные шаги и открыл глаза.

— Я облазил все возможные источники. О Генрихе Рюфенахте нигде ни слова. В том числе и как о писателе. Если он и печатался, то наверняка в каком-нибудь совсем уж крохотном издательстве.

— Он пока ничего не публиковал.

— Какой же он тогда писатель, если ничего не публиковал? Разве не так?

— Необязательно. Писатель — тот, кто пишет. Рюфенахт писал каждый день, с двадцати до двадцати двух часов. Вплоть до четверга, четвертого июля. Писал для своей жены. Она единственная разбирала его почерк. Но ровно месяц наш она умерла.

— Почему же он продолжал писать, если она умерла?

— Не знаю. Знаю только, что семь дет назад операция на простате сделала его импотентом.

— Интересно! — Луди рассмеялся, по обыкновению беззвучно. — Минутку, я схожу за кофе.

Хункелер не пошевелился, погружаясь в себя и успокаиваясь. Услыхал, как Луди вернулся, увидел бумажный стаканчик, который тот поставил перед ним. Взял в руки, отхлебнул глоток. Кофе оказался никудышный, сущая бурда.

— Ты уверен? — спросил Луди.

— Почти. Полную уверенность дает только признание.

— Я довольно хорошо знаю Эльзас, — сказал Луди. — Часто совершаю там пешие походы. Летом, когда все цветет, это настоящий рай. А зимой, в туман и дождь, — гнездо депрессии.

— Необязательно. Когда в печи потрескивают дрова, а на коленях мурлычет кошка, там очень уютно.

— У тебя есть женщина, которая тебя любит.

Хункелер кивнул.

— А ты представь себе, — сказал Луди, — что семь лет кряду сидишь зимой в деревенском доме, утонувшем в тумане, и ждешь жену. А она не едет, потому что спать с ней ты не можешь. Поди, и другого завела, а?

— Да.

— То-то и оно. Пишешь, конечно, каждый вечер, с железным упорством, потому что это помогает тебе жить. Но вот что ты пишешь?

— Понятия не имею.

— Еще как имеешь. Ты пишешь о своей тоске, о добрых старых временах. А вдохновение мало-помалу уходит. Ты по-прежнему пишешь фразу за фразой, но в них нет огонька, нет напора. И ты это замечаешь. Сам того не желая. Иначе и быть не может. Потом тебе вдруг становится безразлично, жив ты или мертв, любишь или нет. А поскольку не слышишь чужого дыхания, уже не понимаешь, дышишь ли сам. И тогда начинаешь думать о поступке, который докажет, что ты вправду еще жив. Пусть даже этот поступок приведет к смерти. Может, так все и было? Как по-твоему?