Смерть докторши - [30]

Как раз такой выдумки и дерзости, вызвавших в ту пору невероятный фурор, продолжала г-жа Хефельфингер, сейчас очень и очень недостает. Именно сейчас, когда все так стремительно меняется. Нужно непременно дать молодежи шанс.

Потом выступил главный прокурор. Сказал он приблизительно то же самое, что и на пресс-конференции. И опять имел успех.

Когда один из виднейших в городе культуртрегеров, семидесятилетний историк, в прошлом владелец рекламною агентства, процитировал фразу Людвига Холя о нескоропалительном примирении и назвал скоропалительные примирения главным швейцарским пороком, который влечет за собой все прочие изъяны, Хункелер почувствовал, как голова тяжелеет и падает на грудь. Он не стал сопротивляться, наверно из-за духоты в церкви.

Услышав чей-то храп, он мгновенно встрепенулся. Судя по испуганному взгляду Рут Цбинден, храпел он сам.

Еще три речи, потом «Тебя, Бога, хвалим» и орган.

На улице начались бесконечные рукопожатия — все знали друг друга, ведь Базель как был, так и остался большой деревней. Хункелер огляделся, высматривая Лакки Шиндлера. Но Лакки блистал отсутствием.

Вместе с Мадёреном комиссар спустился вниз по Штапфельбергу, пересек Барфюсерплац и направился к ресторану «Кунстхалле», где состоятся поминки. Пот градом катил по спине, вид с похмелья помятый. Но зрелище, представшее глазам, ему нравилось. Вереница людей в черном тянулась вверх по Штайнбергу, чтобы честь честью помянуть покойную Кристу Эрни.

— Ты не видал Лакки Шиндлера? — спросил комиссар.

— Нет, — отозвался Мадёрен, — в церкви его не было. Но куда он денется. Скоро мы его прищучим.

— За что?

— Химичит с албанцами. Аферу какую-то замыслил. — Мадёрен расплылся в наглой усмешке, противная, приставучая такса. — Между прочим, у него есть выкидной нож, и он размахивает им почем зря. А такой нож почти все равно что разделочный. Об этом тебе известно?

— Да, — сказал Хункелер.

— Почему же ты молчал?

— Потому что это след ложный.

Они остановились, пропуская трамвай. Зеленые вагоны блестели на солнце.

В ресторане им подали картофельный салат, холодную телятину и розовое вино с Невшательского озера. Столы под белыми скатертями были сервированы в зале, открытом со стороны сада. Хункелер тоже налил себе бокал вина — чтобы чокаться.

Около трех, когда скорбное настроение давно уже сменилось жизнерадостно-веселым, он через темную часть ресторана направился к выходу. Похмелье развеялось, он чувствовал себя превосходно. У коридорчика слева, ведущего к туалетам, сидел за темным столиком пожилой мужчина, который приветливо посмотрел на него.

— Господин Хункелер? — спросил он.

— Да. А вы кто?

— Генрих Рюфенахт. Я ждал вас.

Приглашающим жестом он предложил Хункелеру стул напротив. Комиссар сел.

— Летом, когда открыт сад, здесь, увы, не обслуживают, — сказал Рюфенахт. — Зато нам никто не помешает.

Хункелер посмотрел на собеседника. Примерно в его годах, должно быть. Лысый, только на висках сальные, седые пряди. Нос приплюснутый, рот по-стариковски дряблый. Рубашка в красную клетку, пиджак висит на спинке стула.

— Почему вы решили со мной встретиться? У меня мало времени.

— Время есть всегда, — заметил Рюфенахт. — До самой смерти. Потом времени уже нет.

Хункелер смахнул с запястья муху и тут только сообразил, что это первая муха, которую он видит в этом ресторане.

— Я знал, что вы здесь, — продолжал Рюфенахт. — Ведь вы ведете дознание.

Хункелер окликнул официанта, стоявшего у стойки, и заказал две чашки кофе.

— Я тоже пробовал, — сказал Рюфенахт. — Меня он проигнорировал. Но вы-то — комиссар Хункелер.

Хункелер кивнул, ему вдруг расхотелось торопиться. Они ждали, поглядывая друг на друга. Глаза у Рюфенахта мало-помалу темнели, казалось, вот-вот хлынут слезы.

Пахло от него странно. Диковинный, чуть ли не экзотический запашок.

— Вы что, никогда не моетесь? — полюбопытствовал Хункелер.

— Изредка. По-моему, гигиена — это полная бессмыслица. Мы только здоровье себе подрываем бесконечным мытьем. Тело само о себе позаботится. Железы и поры знают, как и что выделять. Я и зубы не чищу. Эти пластиковые щетки только эмаль обдирают.

Официант — это оказался Хесус, коротышка-испанец, — принес кофе. Они оба бросили в чашки сахар, размешали, выпили и отставили чашки на стол.

— Вы непременно должны заехать ко мне, — сказал Рюфенахт, — причем в ближайшие дни. Иначе я сдохну.

— У вас нет друзей?

— Нет.

Хункелер закурил сигарету, первую сегодня.

— Почему вы не были на поминках?

— А почему я должен был туда идти?

— Вероятно, вы знали госпожу Эрни. Вы ведь тоже учились тогда в университете, сами сказали по телефону.

— Да. И в демонстрациях участвовал.

— И билет до Мюнхенштайна покупали?

— А как же. И когда трамвайную линию на Барфи[11] перекрывали, без меня не обошлось. — По его губам скользнула усмешка, едва заметная, лишь чуть скривившая уголки рта. — Давно это было… Прекрасное время, правда?

— Вы хотите поговорить со мной о том прекрасном времени?

— В том числе.

Рюфенахт сидел совершенно спокойно. В непринужденной позе, словно играючи держал свое тело под контролем.

— Какая хворь привела вас к Кристе Эрни? — спросил Хункелер.