Смерть автора - [23]

— Действительно, прекрасная работа, — услышала я рядом хрипловатый мужской голос. — Лучшая в этой серии, я бы сказал.

Говорили с иностранным акцентом, и я обернулась. Вместе со мной рисунок рассматривал невысокий сухощавый человек, судя по пёстрому шарфу и пышной каштановой шевелюре — художник. Мне показалось, что я где-то видела его раньше. Он улыбнулся мне — в его улыбке было что-то смущающее — и продолжил:

— Однако и эта работа могла бы быть в сто раз лучше, если бы содержала чуть больше правды.

— Вы любите Ховарда? — спросила я первое, что пришло в голову, так как начало разговора было довольно неожиданным. Незнакомец усмехнулся.

— Я этого не говорил.

— Так значит, не любите? — уточнила я. Он пренебрежительно повёл плечом.

— А если бы я сказал «нет», вы бы зачислили меня в своём каталоге на полочку врагов? Не кажется ли вам, что в наше время слишком много значения придаётся никому не нужным воззрениям и мнениям?

Я столкнулась с явственно незаурядной личностью. Без ложной стыдливости признаюсь, что его вызывающая ирония и его манера говорить были чрезвычайно привлекательны.

— Я не могу вас никуда зачислить, — мягко сказала я, — я ведь совсем вас не знаю.

— Тогда давайте познакомимся, — ответил он. — Меня зовут Мирослав Эминович.

Вот так раз! Я вспомнила теперь, где я видела его раньше — его портрет был опубликован в какой-то газете. Без сомнения, это был тот самый Мирослав Эминович, который якобы послужил натурой Мопперу. Так вот чем объяснялись его намёки в адрес рисунков Ховарда! Я рассмеялась.

— Тёзка Мирослава-боярина? Вдвойне замечательно. Но меня, к сожалению, зовут не Белинда. Я Дороти. Дороти Уэст.

— Белинду тоже звали не Белиндой, — непонятно обронил он. — Имена в данном случае ничего не значат. Вы художница?

— Нет, я критик. Забрела взглянуть на новую манеру Ховарда. А вы — вы не художник?

— Разочарую вас — нет. Скорее нет. Впрочем, это неважно.

— А что для вас важно? — я допустила капельку примитивного кокетства. Однако его реакция осталась неясной для меня. Безразличным — или, по крайней мере, неподходяще ровным — тоном он проговорил:

— Важно то, что завтра состоится премьерный показ «Мирослава боярина», на который меня пригласил один мой друг. Но этот человек сегодня заболел инфлюэнцей, и его билет пропадает.

Теперь его околичности прояснились; он всего-навсего спешно искал себе компаньонку для кинематографа, и я показалась ему подходящей кандидатурой. Во всяком случае, я была не против увидеться с ним ещё раз. Смотреть фильм о Мирославе-боярине с человеком по имени Мирослав — в этом было что-то не вполне обыденное. Поразмыслив, я кивнула.

— Премьера будет проходить в Гайд-парке — там смонтирован иллюзион под открытым небом, — сообщил он. — Показ начнётся с наступлением темноты. Но мне бы хотелось видеть вас там раньше.

— Когда? — уже без всякого удивления просила я. Он как-то задумчиво улыбнулся.

— В восемь часов. Да, пожалуй, в восемь… В восемь часов у восточного входа в розарий. Вы придёте туда.

Меня слегка испугала уверенность, с которой он произнёс последнюю фразу; но я снова кивнула.

Заметка из Times от 30 августа 1913 года

Завтра по наступлении темноты в Гайд-парке, в специально устроенном кинематографе под открытым небом, состоится премьера «Мирослава боярина», отснятого студией «Золотой Парнас». Ожидается более 200 зрителей. Предполагалось, что среди них будет Алистер Моппер, автор одноимённого романа и либретто к фильму, однако его присутствие отменено из-за его болезни. Гостей ждут фейерверки, танцы и бесплатная раздача прохладительных напитков в неограниченных количествах.

Из дневника Дороти Уэст

31 августа 1913. Нужно вначале разобраться, что к чему, чтобы записать всё по порядку. В голове какая-то карусель.

Итак, я пришла ровно к назначенному времени в Гайд-парк, одевшись с почти подчёркнутой нейтральностью. Мне не хотелось даже косвенно подтверждать репутацию, закрепившуюся за девушками, которые имеют отношение к сфере искусства. Что мною двигало — желание создать дистанцию между собой и им или же, напротив, желание произвести хорошее впечатление? Я перерыла весь комод, ища свою единственную пару светлых перчаток на пуговках, которых не надевала со времён окончания школы. К счастью, они не запачкались. Видела бы меня наша классная дама! Ручаюсь, мой внешний вид доставил бы ей удовольствие.

Стоило мне завернуть за угол тёмно-зелёной изгороди из стриженого тиса, как я увидела его. Он стоял между осыпающихся высоких кустов ярко-алых роз, к моему изумлению, одетый так же, как вчера — в берете вместо шляпы, в расстёгнутом пиджаке, горло обверчено пёстрым шёлковым шарфом. Нет, хуже, он напялил огненно-красную рубаху, ещё более яркую, чем розы, лепестки которых сыпались на его порыжелые сапоги старомодного фасона. Сходящее книзу солнце обливало его нестерпимой киноварью. Хороша же я буду с ним рядом! Я заготовила двусмысленный комплимент и, приблизившись, пустила его в ход.

— Вы настоящий мадьяр, — заметила я.

Очевидно, мне не хватило опыта вчерашнего дня, чтобы понять, что реакции Мирослава никогда не впишутся ни в один из предсказуемых вариантов. Вместо того, чтобы рассмеяться или притвориться обиженным, он серьёзно ответил: