Смерть Анакреона - [5]

— Назовите это грехом, потому что так оно и есть.

Благоговение, которое она испытала в детской, вернулось к ней.

Он прерывисто дышал: «Да, да, но почему мы говорим столь откровенно?»

— Вы хотите сказать, что мы не знаем достаточно хорошо друг друга.

— Нет, фру Кобру, поверьте мне, наконец, это не критика… Я не понимаю, как вообще возможно так разговаривать с человеком, с людьми…

Тогда она сказала: «Но вы ведь не каждый день встречаете Лаллу Николаисен».

Они продолжали обмениваться репликами. Она стояла почти вплотную к нему, разгоряченная, эмоционально взволнованная. Но вот она вдруг успокоилась, ее лицо осунулось, и он увидел перед собой самую заурядную женщину. Ее внезапная трансформация потрясла его. Он снова почувствовал себя покинутым и одиноким.

— Итак, вино!

Она ушла, усмехнувшись, как бы без всякого значения. Он стоял и слушал, и не понимал разительных перемен, происходящих в ней. Одно мгновение — будто святая, сама мадонна; другое мгновение — говорит о себе открыто, свободно; и вдруг — превращение в простую женщину, обыкновенную женщину. Необъяснимые сиюминутные перевоплощения, трудно поверить, что один и тот же человек способен на такое. Сейчас она напомнила ему хорошо знакомый мир повседневности. Он буквально замер, страшась ее возвращения. Неожиданно подумал, что этот их пылкий недавний диалог подобен разговорам, которые он часто вел сам с собой, мучительно ища ответа на вопросы… особенно после прочтения драм Ибсена. Гениальный писатель будоражил его воображение.

Теперь впервые в жизни он получил ответ.

Чудная мысль пришла ему в голову: раз она сама призналась, что была грешницей в любви, она могла бы… она могла бы разделить с ним его человеческую судьбу. Но он тотчас же отбросил от себя эту мысль как недостойную. Преклонение перед женщиной взяло вверх: «Я — старый мужчина!» Вихрь жизни пронесся над ним с головокружительной быстротой.

Она пришла с графином вина и бокалами. Села на кожаный диван, который стоял возле стены, где висела картина. Никчемная картина. Высокогорное плато, вереск, камнепад — ландшафт художника Диесена. Снова она выглядела самой обыкновенной женщиной, красивой.

— Что вы думаете о картине?

Он вздрогнул, мелькнула ужасная мысль — а вдруг она считает картину гениальным творением? Нет, нет, она не должна ей нравиться. Не должна.

— А вам она нравится?

— Как вам сказать, главное в ней — настроение, а оно мне известно. Когда я вышла замуж, мы жили одно время в Гудбраннсдалене, мой муж руководил там строительством дорог, и я часто поднималась по такой вот тропинке.

— Понимаю, вы узнаете в этой картине нечто свое?

Страх, что у нее плохой вкус, тотчас исчез. Теперь ему не терпелось услышать, что она испытывала, поднимаясь по тропинке… Она приоткрыла ему дверцу в свое прошлое, что обрадовало его и ошеломило. Предчувствие чего-то огромного, незнакомого и небывалого охватило его, плеснуло волной радости. Ему теперь хотелось одного — знать больше, больше о ней, все до мелочей. Всепоглощающее желание, и сразу же закололо в сердце — ревность!

— Идите же сюда, садитесь, — сказала она.

Он подошел и сел подле нее на диване, почувствовал всем своим существом ее близость. Одна ее рука безвольно свисала, другая лежала спокойно на подушке. Она сидела, слегка склонив голову. Он набрался смелости и взял ее руку. Он сидел, держал ее руку в своей и чувствовал разницу времени, она — это настоящее, он — это прошлое.

— Фру Кобру?

— Да.

Это ее «да» пронзило его: «Каким образом вы могли знать, что можете пригласить меня к себе?»

На ее лице мелькнуло мимолетное выражение удивления, будто она не понимала смысла его слов. Но в душе сидел все же дьявол правдолюбия, контролирующий ее слова и поступки, и она страдала и презирала себя. Она думала: «Ах, только-то и всего, что ты хочешь знать». Она, однако, преодолела желание ответить ему язвительно, посмотрела лишь в упор: «Я знала, вы — настоящий человек».

— Как вы могли знать?

— Я почувствовала это, между прочим, когда вы произносили речь. Смею сказать, камергер Лино, вы были единственным человеком, который вел себя деликатно и непринужденно на этом вечере у Дебрица… О, я чувствовала вашу непосредственность, простоту в обращении, отличавшую вас от всех остальных. В вас есть первозданность, свежесть восприятия. Мне было приятно сидеть с вами в обществе ничтожных людишек.

Ее слова ошеломили его, он не мог уловить их суть. Не прошло еще и часа, как он был с этими людьми, милыми и симпатичными, в его представлении, а теперь вот, словно лавина обрушилась с гор. Буйство праздника еще не покинуло его, она была участницей вечера, который удался, он верил себе, верил другим… Он посмотрел на нее: «Говорите, ничтожные людишки?»

И тут он понял. Он увидел себя как бы со стороны, глазами гостей этого вечера — замшелый горный тролль, которого люди выманили из его жилища и потешались над ним. Он покраснел, отвернулся. Тогда она обняла его, прикоснулась губами к его щеке. «И вы еще спрашиваете, почему я приглашаю вас к себе? Что… Вильгельм Лино, вы слишком хороши для такого общества!»

И он, который всю свою жизнь рассматривал каждого человека как собственное мерило, проверку собственной моральной стойкости… Он погрузился в свои мысли, удивленный и потрясенный… Ее рука все еще лежала на его плече. Он понимал, он видел теперь все в ином свете, будто пелена пала с глаз, и он мог прочитать, что написано. Незыблемые представления о жизни рушились: все знали его слабость, и знали всегда! Особенно один человек — Дагни. И ему припомнился один момент в его жизни, о котором он давным-давно забыл. Он боялся тогда, что он станет конкурентом, станет соперником в ее любви… Ей было всего шестнадцать или семнадцать лет, и было горько и обидно узнать, что в ее любви к нему была лишь снисходительность, ничего более… добрая, надежная и дочерняя любовь. И вот теперь он сидел вместе с молодой женщиной того же возраста, что и Дагни, вызвавшей в нем бурю чувств и эмоций. Если бы в этот момент он мог по-настоящему оценить свои чувства, он понял бы, что он предал ее, предал Дагни, оттолкнул ее от себя. Так всегда бывает с просыпающимся чувством любви, оно требует жертв, требует крови, как любая религия.