«А сколько за эти шесть лет могло случиться перемен там, дома, – думает девушка. – Отец, дорогой, милый, жив ли он, здоров ли? А мама? Простила ли она свою негодную Надю, своего казака-девчонку?…»
– Папа, папа! – лепечут беззвучно губы Дуровой. – Повидать бы тебя только на мгновение, папа, убедиться, что ты жив и невредим и простил свою Надю! Я верю, я твердо верю в наше свидание! Я верю, что увижу тебя когда-нибудь, папа! Ведь мое сердце не загрубело, и если я не была у тебя за эти шесть лет, то из боязни только, что твои мольбы остаться дома могли бы нарушить весь план моей жизни… Но я люблю тебя, ненаглядный, и тебя, и маму, и Васю с Кленой, всех вас люблю и помню, милые мои, дорогие…
Слезы затуманили глаза Нади. Вот одна выкатилась и потекла по бледной щеке… вот другая… третья…
– Ваше высокородие! Французы здеся, недалечко! – послышался у самого уха погрузившейся в забытье девушки пониженный до шепота солдатский голос.
Надя вздрогнула, опомнилась, смахнула непрошеные слезы и также шепотом произнесла слова команды.
По этой команде ее уланы свернули с дороги и вместе с лошадьми укрылись в небольшом кустарнике, в чаще леса.
– Ждите меня здесь, – приказала тем же чуть внятным шепотом девушка и, бросив повод на руки одного из солдат, сделала знак Торнези следовать за нею, легла на землю и с ловкостью кошки поползла на животе в высокой траве.
«Лучше самим сделать это, – мысленно соображала Надя, бесшумно подвигаясь вперед, – и не подвергать людей опасности, а если бы нас открыли внезапно, мы всегда успеем крикнуть на помощь оставшихся в кустах улан».
Но на беду, месяц снова выглянул из-за туч, и в лесу стало заметно светлее.
Ночь, очевидно, не благоприятствовала лазутчикам. Быстро и бесшумно подвигались ползком в траве оба офицера. Торнези ни на шаг не отставал от Нади. Встречные кусты хлестали их по лицу ветвями; порою камни и сухие листья царапали руки, но они бесстрашно подвигались все вперед и вперед. Вот уже частый кустарник стал заметно редеть, и, проползши с минуту, они увидели большую поляну, на которой был раскинут лагерь французов.
Совсем близко от них замелькали огни. Послышалась характерная французская речь. Неприятельские часовые были теперь в каких-нибудь двадцати шагах от Нади и ее спутника.
– Вот бы кого хорошо достать в наши руки и разузнать как следует о положении дел неприятеля, – произнес чуть слышно Торнези за ее спиной, и итальянец указал рукою на переднего часового, стоявшего под деревом с ружьем.
– Он ничего не скажет; их пленные немы как рыбы в таких случаях, – отвечала тем же шепотом Надя.
– О, что касается этого, то их всегда можно заставить говорить, – произнес загадочно Торнези, и его итальянские глаза блеснули при свете месяца.
Надя вздрогнула. Легкий холодок прошел по ее телу. Она разом поняла, на что намекал итальянец, сердце ее сжалось от невольного отвращения.
– Нет, нет! Никакого насилия и никаких кровавых мер! У нас в России так не поступают, Торнези! – убедительно и пылко прошептала она.
– О-о!.. – не то простонал, не то вздохнул Торнези. – А они поступают лучше, когда вешают военнопленных как дезертиров? О, мой отец! О, мой бедный отец! Я отомщу за тебя этим соба…
Он не договорил. Легкий шум послышался в ближайшем кустарнике, и Торнези с быстротою и ловкостью тигра отпрянул в сторону. Надя изумленно огляделась кругом – и вдруг вся похолодела и замерла от неожиданности и испуга.
Прямо к ней, так же как и она, лежа на земле, полз неприятельский солдат, очевидно французский лазутчик или отбившийся от отряда разведчик. Он не видел еще Нади, укрытой кустарником, и, в свою очередь, пополз, осторожно озираясь во все стороны.
Девушке оставалось только припасть к земле и выжидать его приближения. Сердце ее уже не стучало больше, а только болезненно сжималось в груди в томительном ожидании неизбежной стычки. Теперь, при ярком освещении месяца, ей было хорошо видно лицо противника. Это был юноша не старше 18 лет. И лицо его, носившее на себе след юношеского добродушия и наивности, было очень миловидно и как-то трогательно-простодушно. Сердце Нади сжалось больнее при виде этого наивно-простодушного юношеского лица и всей фигуры молоденького солдата, идущего на верную смерть.
А он, ничего не подозревая, продолжал ползти, поминутно поворачивая голову то вправо, то влево… Очевидно, в лагере почуяли близость русского отряда и выслали свой секрет в лице этого юноши, а может быть, еще и других, которые не попались еще на пути русского секрета. Теперь француз был всего на двухаршинном[63] расстоянии от девушки. Только небольшая группа можжевельника разъединяла их в эту минуту.
Вдруг юноша испуганно приподнялся и, встав на колени, вытянул шею и взглянул в сторону куста. И лицо его разом покрылось смертельною бледностью, судорога испуга пробежала по его губам, которые раскрылись беспомощно, как у ребенка…
– А-а-а!.. – закричал пронзительно француз и, выхватив из кобуры револьвер, ринулся с ним на Надю.
В ту же минуту за его плечами поднялась высокая фигура Торнези. Шашка блеснула при свете месяца, и юноша француз упал как подкошенный к ногам обезумевшей Нади.
