Смех в темноте - [5]

Отто, брат Марго, был старше сестры на три года, работал на велосипедной фабрике, презрительно относился к беззубому республиканству отца и, сидя в ближайшем кабаке, рассуждал о политике, опускал с громогласным стуком кулак на стол, восклицая: «Человек первым делом должен жрать, да!» — Такова была главная его аксиома — сама по себе довольно правильная.

Марго в детстве ходила в школу, и там ей было легче, чем дома: меньше били. Котенок, чтобы спастись, обычно в прыжке срывается с места; для нее же оборонительный подъем левого локтя, прикрывавшего лицо, был самым обычным жестом. Это, впрочем, не мешало ей расти бойкой и веселой девчонкой. Когда ей было лет восемь, она любила участвовать в крикливой и бурной футбольной игре, которую затевали мальчишки посреди мостовой, гоняя резиновый мяч размером с апельсин. Десяти лет она научилась ездить на велосипеде брата и, голорукая, со взлетающими черными косичками, мчалась взад и вперед по улице, а потом останавливалась, уперевшись одной ногой в край панели и о чем-то раздумывая. В двенадцать лет она немного угомонилась, и любимым ее занятием сделалось стоять у двери, шептаться с дочкой угольщика о женщинах, шлявшихся к одному из жильцов, или обсуждать проходящие мимо шляпы. Как-то она нашла на лестнице потрепанную сумочку, а в сумочке миндальное мыльце с приставшим вьющимся волоском и полдюжины непристойных открыток. Другой раз ее поцеловал в затылок мальчишка с рыже-красными волосами, который всегда норовил сбить ее с ног во время игры. А однажды, среди ночи, с ней случилась истерика, и ее облили холодной водой, а потом драли.

Через год она уже была чрезвычайно мила собой, носила короткое ярко-красное платьице и была без ума от кинематографа. Впоследствии она вспоминала это время жизни с томительным и странным чувством — эти светлые, теплые, мирные вечера, треск запираемых на ночь лавок, отец сидит верхом на стуле и курит трубку, поминутно дергая головой, мать стоит, уперев руки в бока, сиреневый куст, навалившийся на ограду, госпожа фон Брок[20] возвращается домой с покупками в зеленой сетке, горничная Марта собирается перейти улицу с левреткой и двумя жесткошерстными фоксами… Вечереет. Вот брат с двумя-тремя товарищами-здоровяками обступают ее, немного теснят, хватают за голые руки. У одного из них глаза как у фильмового актера Файта[21]. Улица, на которой верхние этажи домов еще купаются в желтом солнечном свете, затихает совсем. Только напротив двое лысых играют на балконе в карты — и слышен каждый звук.

Ей было едва шестнадцать лет, когда, подружившись с приказчицей из писчебумажной лавки на углу, Марго узнала, что у этой приказчицы есть сестра натурщица — совсем молоденькая девочка, а уже недурно зарабатывающая.

У Марго появилась мечта стать натурщицей, а потом — и фильмовой звездой. Путь этот показался ей очень коротким: вот оно, небо, готовое принять звезду. В то же приблизительно время она научилась танцевать и несколько раз посещала с подругой «Парадиз», танцевальный зал, где под цимбалы и улюлюканье джаза пожилые мужчины делали ей весьма откровенные предложения.

Однажды она стояла на углу своей улицы; к панели, резко затормозив, пристал несколько раз уже виденный парень на красном мотоцикле и предложил ее покатать. Его бледные волосы были зачесаны назад, а рубашка надулась пузырем на спине от прихваченного попутного ветра. Марго улыбнулась, села сзади верхом, поправила юбку и в следующее мгновение уже стремительно, на головокружительной скорости неслась вперед, а его галстук полоскал по ее лицу. Он повез ее за город и там остановился. Был солнечный вечер, толкалась мошкара. Кругом было очень тихо: спокойные сосны да вереск. Мотоциклист слез и сел рядом с ней на краю дороги. Он рассказал ей, что ездил в прошлом году, вот так как есть, в Испанию. Затем он ее обнял, стал тискать и очень мучительно целовать, так что на смену неловкости, владевшей ею в течение всего дня, пришло какое-то странное головокружение. «Целуй меня, если хочешь, — сказала она сквозь слезы, — только, пожалуйста, не тормоши». Парень пожал плечами, пустил мотор, разбежался, вспрыгнул на мотоцикл и был таков, а Марго осталась сидеть на придорожном камне. Домой она вернулась пешком. Отто, видевший, как она уезжала, треснул ее кулаком по шее да еще пнул сапогом так, что она упала и больно стукнулась о швейную машинку.

Зимой сестра приказчицы познакомила ее с фрау Левандовской, пожилой, важной на вид дамой с аристократическими замашками, слегка подпорченными ее склонностью к смачным выражениям и большим малиновым пятном во всю щеку. Последнее она объясняла тем, что мать ее, вынашивая свое дитя, страшно перепугалась пожара. У этой Левандовской Марго и поселилась в комнате для прислуги. Родители были довольны, что от нее освободились, тем более что находили, что всякий труд, приносящий доход, честен; к счастью, и брат, который, бывало, поговаривал не без угроз о капиталистах, покупающих дочерей бедняков, временно уехал работать в Бреслау.

Она позировала сперва в классной комнате какой-то женской школы, а потом в настоящем ателье, где рисовали ее не только женщины, но и мужчины, в основном совсем молодые. Темноголовая, элегантно стриженная, совершенно голая, она сидела на коврике, подогнув под себя ноги, опираясь на выпрямленную руку с бирюзовыми венками, чуть склонив худенький стан (так что виднелся прелестный пушок в ложбинке между плечами, одно из которых касалось ее рдеющей щечки), в позе задумчивого изнеможения и смотрела исподлобья, как рисовальщики поднимают и опускают глаза, и слушала легкий шорох карандашной штриховки, пытающейся запечатлеть тот или иной изгиб ее тела. От скуки она выискивала самого привлекательного из художников и смотрела на него томным влажным взором всякий раз, когда он, с полуоткрытым от прилежания ртом, поднимал лицо. Ей никогда не удавалось смутить его, и это ее немножко сердило. Когда она прежде думала о том, как вот будет сидеть, ярко освещенная, голая, под сходящимися взорами многих глаз, ей сдавалось, что будет довольно приятно. Оказалось, что это утомительно и только. Тогда она стала для развлечения накладывать грим на лицо, мазала свои сухие горячие губы, подводила свои и так подведенные тенью глаза и раз даже чуть-чуть оживила кармином соски. Ей за это сильно влетело от Левандовской.