Smaranam - [12]

Таким образом, можно, видимо, предполагать, что в праиндоевро-пейском обществе существовала система половозрастных группирований. Подытоживая сказанное выше, подчеркну, что исследователи, реконструирующие семантику праязыковых этимонов, реально засвидетельствованные рефлексы которых являются, как правило, терминами родства, исходят обычно из презумпции существования в обществе, элементы языка которого они восстанавливают, классификационного (в лучшем случае), а чаще индивидуального генеалогического счета родства. Помимо того что этот тезис ничем, кроме произвольного возведения зафиксированных в исторический период систем родства к эпохе социогенеза, не аргументируется, он, как я пытался показать, еще и не объясняет ряд исторических и лингвистических феноменов. Между тем, как мне представляется, систематизация лингвистических (формы и значения рефлексов праязыковых этимонов, прежде всего однотипных как с формальной, так и с содержательной точки зрения), исторических (зафиксированное в письменных источниках функционирование на ранних этапах развития государства одних и тех же рефлексов интересующих нас этимонов в различных, с точки зрения современного человека, значениях, например и как термина родства, и как названия титула или должности) и этносоциологических (данные о существовании в ряде обществ половозрастной стратификации и гипотеза, предполагающая господство на ранних этапах социогенеза группового принципа счета социального родства) данных в процессе реконструкции праязыкового этимона, а не в дополнение к ней, позволяет предложить более адекватное по сравнению с традиционным и внутренне непротиворечивое объяснение отмеченным историческим и лингвистическим фактам. При этом мы реконструируем этимон, рефлексы которого могли осмысляться и как термины родства, и как показатели принадлежности к некровнородственной общности, в значении «член половозрастного группирования». Поскольку принадлежность к половозрастному группированию на определенном этапе социогенеза, скорее всего, являлась единственным показателем общественного статуса, постольку, как можно судить по приведенным материалам, именно эти термины с развитием общественных отношений и эволюцией счета родства могли быть осмыслены и как термины родства, и как властно-управленческие термины.

Тем не менее общая линия эволюции все же такова, что исчезновение потестарного значения у рефлексов гипотетических показателей принадлежности к половозрастным группированиям — явление закономерное, а сохраниться это значение может лишь в исключительных случаях. Недаром в рассмотренных традициях такие значения сохранились прежде всего в древнеписьменных языках, зафиксировавших архаичную стадию социального развития, и были чаще всего утрачены в языках-потомках. Тем самым «численное превосходство» терминов родства еще не означает, что именно такое значение господствовало в праязыке. В качестве типологической параллели можно привести следующий факт: в большинстве романских языков рефлексы лат. focus означают «огонь» (фр. feu, итал. fuoco, порт, fogo, исп. fuego, рум. foe и т.п.). Если бы мы не знали латыни и руководствовались при реконструкции семантики праязыкового этимона значением преобладающего числа его рефлексов, нам пришлось бы реконструировать для слова focus значение «огонь». К счастью, мы знаем, что такое значение это слово приобрело лишь в эпоху империи, а до того означало «очаг» (а в значении «огонь» употреблялось слово ignis). На этом примере видно, что первоначальная семантика может быть сильно затемнена значением засвидетельствованных рефлексов и преобладание среди них того или иного оттенка значения отнюдь не может служить доказательством его древности или изначальности.

Довольно часто против предлагаемой реконструкции выступают на том основании, что-де не может человек не знать своих родителей, а значит, реконструируемые этимоны были изначально терминами кровного родства. При этом, с одной стороны, происходит смешение понятий биологического и социального родства, тогда как последнее не является генетически запрограммированным и формируется в процессе общения [Бутинов* 1985, с. 20-26], а общается ребенок не только с родителями, что может отражаться в языке. «Конечно, мать— самый необходимый человек для ребенка. Но почти всегда его кормят грудью и другие женщины... Точно так же и отец ребенка играет одну из главных, но не исключительную роль в его жизни; существуют и другие мужчины, которых он называет отцами, а они, в свою очередь, зовут его сыном... (подчеркнуто мною.— С.К.)», — пишут P.M. и К.Х. Берндты [Берндт, Берндт, 1981, с. 111] об австралийских аборигенах. У горцев Новой Гвинеи «о рождении ребенка знали все и все имели к нему отношение. Все женщины клана, годящиеся по возрасту в матери ребенку, так и именовались, а все прочие назывались его сестрами... Младенца опекали буквально все соплеменницы... Младенцы и дети, едва начавшие ходить, независимо от того, кормили их грудью или нет, обычно переходили из рук в руки и везде получали свою долю любви и ласки» (the birth of a child was known about and shared by all. All females in the clan old enough to be the child’s mother were called by that term and all other females were termed sisters... Virtually all clanswomen were nurturaiit towards the infant... Whether being suckled or not, infants and toddlers were commonly passed from person to person and received affection from all) [Langness, 1990, c. 389-390]. Ha тихоокеанском острове Тикопиа малыш называет всех женщин паи (мать) и всех мужчин ра (отец). Годам к семи-восьми словарный запас меняется и становится более дифференцированным, но все равно «не только сестры матери и ее более дальние родственницы, но и жены братьев отца и матери именуются папа [мать], тогда как братья отца, мужья сестер отца, сыновья братьев деда по отцу и более дальние родственники отца называются toku mana (мой отец)» (not only the sisters of the mother and her more distant female kin, but also the wives of the father’s and mother’s brothers, receive the appellation of