Служебный роман, или История Милы Кулагиной, родившейся под знаком Овена - [24]

ТУУ-ТИККИ: Возможно. Но здесь у меня только лед и запустение.

ПРОФЕССОР: Тогда приходите в гости.

ТУУ-ТИККИ: Никогда не знаешь, куда повернут твои дороги. Хотите, я угадаю ваш адрес?

ПРОФЕССОР: Очень хочу. Попробуйте.

ТУУ-ТИККИ: От сердца осени тринадцать градусов на Север?

ПРОФЕССОР: Почти угадали. Только сделайте поправку на ветер.

ТУУ-ТИККИ: Я боюсь ошибиться в расчетах.

ПРОФЕССОР: Хорошо. Тогда слушайте: я попробую рассказать вам о весне — так, чтобы вы услышали. Хотя, боюсь, это непростая задача. Самое главное весной — это запах. Сначала снега еще высоки, холодны воздух и солнце. Но однажды… Однажды выходишь из дома — вокруг зима, — но ты слышишь: запахло весной. Все, что будет потом, не заслонит этого первого, острого запаха.

ТУУ-ТИККИ: Наверное, так… Но мне видится другое.

Сегодня март, последний день зимы.

День слушать, как снега хрустят, прощаясь,

По городу кружить до самой тьмы,

В неузнанности ночи растворяясь.

И наконец понять, что ты одна —

И все-таки идти, не понимая.

А завтра начинается весна,

Как ветер бесшабашная и злая.

ПРОФЕССОР: <<огорченный смайлик>>

Чем мне утешить тебя в непогоду?

Как изменить направление ветра?

Разве пропеть колдовские напевы,

Разве посланца отправить за солнцем.

Разве поклясться — на собственной жизни,

Что переменчивы радость и горе,

Что возвратятся апрельские ветры

И отогреют озябшие пальцы.

И отогреют озябшее сердце…

ТУУ-ТИККИ: Спасибо… Теперь я знаю, что весна в самом деле придет.

ПРОФЕССОР: Тогда до встречи — когда она придет.

На душе полегчало. Профессор обладал удивительной способностью: он видел самую суть явлений и при необходимости воздействовал напрямую, затрагивая и незаметно видоизменяя глубочайшие, казалось бы, надежно запрятанные пласты сознания. Он делал это так легко, что я испугалась бы — не будь он Профессором.

Сквозь общий пиетет пробивалось любопытство. Я наугад назвала адрес, но меня очень заинтересовала эта башенка звездочета. Откуда она взялась? В который раз пришла печальная мысль: и о Профессоре я ничего не знаю.

ПИКНИК НА ОБОЧИНЕ

Ох уж этот Снегов! И надо ж было Ясеневу обронить при нем, что, мол, хорошо бы провести неофициальное мероприятие для вящего сплочения коллектива! И надо ж было мне сказать «Почему бы и нет?» Откуда могла я знать, что он воспримет это как руководство к действию? Но вышло именно так. И вот мы уже полчаса торчим на этом болоте — и одному богу известно, сколько здесь еще пробудем.

А ведь начало не предвещало никаких бед. Поздним субботним утром, ближе к полудню, мы собрались у дверей агентства выспавшиеся, веселые и нагруженные снедью. Все переговаривались, и шум стоял такой, словно под началом у меня как минимум Большой симфонический оркестр — а то и целых два.

Ясенев бойко затормозил у тротуара:

— Автобус подан, господа.

И вот — остался позади город, мелькнули и пропали живописные коттеджи. Потянулись трогательные одноэтажные дачки из выцветших бревен, громоздящиеся на голенастых сваях. «Курьи ножки» уходили порой то в ил, то в стоячее озерцо, украшенное, точно открытка черного глянца, перевернутым изображением домика, неба и облаков. Наиболее длинноногими выглядели избушки, стоящие на суше.

Хорошая весна в этом году, ранняя.

Мелькание свай и телеграфных столбов сменилось мельканием чахлых болотных осинок, а там наконец и настоящий лес побежал вдоль дороги. Ажурные скопления берез с ниспадающими кронами, точно прорисованными на ярко-синем фоне тончайшей тушью; мрачные ельники, пронизанные островками липы, орешника, черемухи; взметнувшие надо всем этим «разнотравьем» корявые ветви столетние дубы. И небо, небо — такое, что поневоле верится: и нас не обойдет едва начавшееся пробуждение природы, а сияющая весна имеет отношение и ко мне, Миле Кулагиной… Руководящему работнику тридцати трех лет. Почему, собственно, нет? Ведь если лето — всего-навсего ожидание осени, то весна — ожидание чуда, чего угодно, всего сразу.

Кажется, жизнь налаживается!

Едва успело отзвучать под сводами моего черепа это опрометчивое до нелепости заявление, как автобус выскочил на заболоченное пространство, экономно декорированное редкими рощицами. Изредка всхлипывая, наш стальной конь протрюхал еще километра три и встал как вкопанный. Ясенев высунулся из кабинки и сообщил:

— Капитанским произволом объявляю привал. При малейших признаках беспочвенной паники буду пускать в ход оружие.

— Ну что вам стоило сломаться в березняке, Глеб Евсеич? — укорил водителя Мишенька. — Там сухо, свежо и с дровами проблем нет. И красиво опять же. Или в соснах. Там…

— И на какой срок рассчитана наша внезапная остановка? — не слишком дружелюбно вмешался Лисянский. — Успеем покурить и оправиться?

— О длительности привала вы узнаете из коммюнике, — сухо отрапортовал Ясенев. — Впрочем, по дружбе могу сообщить: на час рассчитывайте твердо. А то и поболее. Если захотите, успеете разложить костерок.

Народ, по моим наблюдениям, решил еще некоторое время подождать чудесного избавления, а там уж… Лишь Марточка, пятилетняя внучка Анны Федоровны, радовалась внезапной остановке и случаю побегать по осиновой рощице, шурша прошлогодними листьями. Но радость ее была так велика, что понемногу захватила и остальных. Вопли и хохот заполнили рощицу.