Служебный роман, или История Милы Кулагиной, родившейся под знаком Овена - [22]

Лисянский. Я никак не могла выкинуть из головы историю с его матушкой. Кто бы мог подумать? Преданный сын, ухаживающий за больной матерью. Безусловно, это говорит в пользу Лисянского, представляя его в самом выгодном свете. Развитое чувство долга всегда вызывает уважение.

Парадокс в том, что теперь я вдруг задумалась, вправе ли я добавлять ему проблем? Да и с точки зрения рабочих интересов надежнее иметь директором человека, способного посвятить работе большую часть помыслов.

Выходило непонятно. Я узнала что хотела, утвердилась в прежнем мнении, но, невзирая на это, все получается не так, как мне хочется. А с другой стороны, какой у меня выбор?

Вызвав Снегова, я с места в карьер объявила:

— Рюрик Вениаминович, обстоятельства сложились так, что в течение ближайшего полугода вам, возможно, придется принять у меня дела.

Снегов посуровел и как будто ушел в себя — очень, очень глубоко.

— Насколько это вероятно? — спросил он наконец.

— Увы, весьма вероятно.

Он еще немного помолчал.

— Ну что же… Вообще-то меня более чем устраивает настоящее положение вещей. Но если избежать этого невозможно…

Снова пауза. Снегов словно забыл, обо мне. Затем все же продолжил:

— Тогда, конечно, я готов вас подменить — по крайней мере, пока не найдется более подходящей кандидатуры. Хотя, повторяю, я бы предпочел, чтобы все осталось как прежде.

— Вводить вас в курс дела, сами понимаете, нет никакой необходимости, вы и так осведомлены обо всем едва ли не лучше меня. Поскольку окончательный срок моего ухода зависит не от меня, назвать его я не могу. Просто имейте в виду, что это может случиться в любой момент. Как только сроки определятся, я вас оповещу.

Поднявшись, Снегов несколько секунд смотрел на меня непонятным взглядом.

— Могу я спросить о причине вашего ухода?

Я запоздало сообразила, что и вправду должна дать хоть какие-то объяснения.

— Меня собираются перевести в центральное отделение фирмы.

— В Москву?

— В Москву, — через силу повторила я.

— Насколько я понял, вы принимаете предложение?

— Независимо от того, приму я его или нет, дела мне придется сдать.

— Понятно…

Такое ощущение, что Снегов вообще не собирался уходить.

— Вы можете идти, Рюрик Вениаминович.

Он поднял голову, глянул непонимающе, словно пытался сообразить, кто я такая и как здесь оказалась.

— Да… хорошо.

Он вышел. Мне же оставалось только развести руками. Моего воображения не хватило на то, чтобы заранее представить себе реакцию Снегова, так что, не ожидая ничего, я, казалось, была готова к чему угодно — но его поведение все равно озадачило меня. Пожалуй, новость не слишком ему понравилась — но о причинах оставалось только догадываться.

Вполне возможно, что, на взгляд Снегова, должность юриста позволяет оптимально сочетать ответственность, обязанности и зарплату. Но пусть даже директорство кажется Снегову слишком хлопотным, это все же не объясняет его поведения.

К чему лукавить? Приходится признать со всей определенностью: два года, проработав бок о бок, я совершенно не понимаю своего заместителя.

«А то, можно подумать, ты хотя бы остальных знаешь!» — Внутренний голос не дремал. И ведь он прав. Что знаю я о них? Особенно — о Лисянском.

С тех пор, как мне стало известно о его семейных обстоятельствах, Лисянский сделался моей головной болью. Ну никак не увязывались тяжесть его положения и видимая легкость, с которой он шел по жизни. Как это у него получается, думала я, подавляя невольное восхищение. Но ответа не находила.

Москва, слава богам, молчала. Потихоньку я успокоилась. Чему быть, того не минуешь. Праздники я разлюбила еще в Москве, в то время, когда от мужа уже ушла, но официально оставалась замужем. Вот тогда-то и оказалось, что если в будни еще можно как-то держать себя за шкирку, то красные дни календаря созданы специально для того, чтобы окончательно не хотелось жить.

Эта же «троица» — четырнадцатое февраля, двадцать третье февраля и восьмое марта, пользовались особенной моей нелюбовью. К вящему моему удовольствию, двадцать третье в этом году приходилось вовсе на воскресенье, восьмое — на субботу, и оставалось только четырнадцатое — пятница. Мне повезло больше, чем я ждала — в конце недели было столько дел, что я попросту забыла о дурацкой дате — и не вспомнила о ней даже в метро, хотя и ощущала вокруг непонятную мне повышенную эмоциональность.

Дома я сразу пошла в Интернет.

ЛЕДИ: Ну, здравствуйте, что ли!

БРОДЯГА: Здравствуйте. Не томите, скажите сразу: должен ли я сегодня признаться вам в чем-нибудь — или вы позволите мне повременить хотя бы два дня.

ЛЕДИ: Скажу с удовольствием, как только вы объясните, что происходит и откуда такая спешка. В чем это вы собрались каяться?

БРОДЯГА: Каяться? Помилуйте, Леди, перед вами совесть моя почти чиста! Я имел в виду признания личного характера.

ЛЕДИ: Это еще зачем?

БРОДЯГА: Мало ли! Есть такое понятие — традиции… Вот только эту традицию я предпочел бы нарушить — очень уж она нелепая.

ЛЕДИ: А-а, вот вы о чем! Сегодня же четырнадцатое… То-то я смотрю, на улицах подозрительно много цветов и шариков в форме сердечек.

БРОДЯГА: Как! Вам тоже не нравится эта дата?