Оставшись один, Терим долго сидел с закрытыми глазами, отдыхал, слушал, всё ли в порядке в мире, как живут люди и хорошо ли бьют родники, за которые никому не надо платить.
Всё шло своим чередом, и, улыбнувшись, Терим открыл глаза. На столе лежали два листа бумаги. На одном — текст никчемного приказа, второй, заляпанный винными сердцами и хранящий первую строфу незаконченного сонета. Кто скажет, пишут ли сейчас сонеты или их ещё не изобрели?
Терим притянул старый лист, взял перо, придумав на его конце неиссякающую каплю чернил, и вывел под первой строфой:
В моём краю иная речь звучит,
А в сопредельных странах правит лихо,
И лишь в поэзии могильно тихо.
Короче, у сонета бледный вид.
Хорошо, когда можешь заглянуть в будущее, именно заглянуть, и не более того. Дурь мага-недоумка, помноженная на безумие власти, порвала ход времён, смешав всё и вся, но теперь истории вернулось плавное течение. Больше Терим пылинки не может сдвинуть в том далёком далеке, да и картины грядущего становятся всё более смутными. Остаются только слова, нездешние, теряющие смысл, не годные ни к чему.
Он не выдерживает зова рынка,
Он чужд литературных конъюнктур,
Обломок умирающих культур,
Излишний, как калоша для ботинка.
Если когда-нибудь после его смерти люди найдут эти строки, они решат, что перед ними исполненная магии алгебраическая абракадабра, открывающая дверь в иные миры. И так ли далеки они будут от истины?
Лишь я сонетом продолжаю речь,
Рискуя гнев читателя навлечь.
Терим притянул второй лист, скривился, разглядывая печать, похожую на кляксу. Перевернул лист приказом вниз. Оборотная сторона сияла девственной чистотой. Теперь на этой странице, пятная её кровавыми следами, будет стоять кружка с вечерним глинтвейном. Сюда упадут строчки, когда Теримом вновь овладеет поэтическое безумие. А прежняя страница сегодня перевёрнута.
Терим перечитал написанное на древнем листе, скомкал его и бросил в печь.
