Служебный гороскоп - [32]

Корабль спустил шлюпку. Матрос сильными короткими гребками воткнул ее в берег, выпрыгнул из шлюпки и подошел, широко улыбаясь. Это был тот самый парень, что приглашал Лену на танец.

— Тигр! — прошептала она.

— Ну какой же я тигр! Я морской волк, — улыбнулся моряк. — Идем!

— Не хочу! — закричала Лена.

Пятница сказал:

— Надо идти, Лена.

— Не хочу! Плыви лучше ты, Пятница. А я останусь.

Он взял ее на руки и понес в шлюпку. Мощными гребками матрос погнал шлюпку к борту парусника. По веревочной лестнице Лена поднялась на борт корабля. Звучала красивая музыка. Капитан приветствовал ее изящным поклоном. Стали выбирать якорь.

— Пятница, милый! — закричала Лена туда, где металось пламя. — Поедем с нами! Если вы его не возьмете, я выпрыгну за борт, — пригрозила Лена капитану.

— Пятница! Ты можешь подняться, если хочешь! — крикнул капитан в мегафон.

Он стоял на берегу, высвеченный кострами.

— Я остаюсь, — ответил он. — Теперь я тебе больше не нужен.

И стал гасить костры.

Они плыли пустынными ночными улицами огромного города, и запоздалые прохожие приветливо махали Лене руками.

Парусник взял курс к людям.

ШУТ

Это было в очень средние века, когда веселые люди еще звались шутами, а не юмористами.

Холодный злой рассвет. За окном висит какое-то серое месиво, не то воздух, не то овсяная каша, порядком осточертевшая мне в армии его величества.

Из-за тумана часы на городской ратуше не видны, но я и без них знаю, что без четверти семь, ибо вот уже двадцать лет просыпаюсь минута в минуту.

Голова болит, и во рту кисло, будто я на завтрак лизал железную чайную ложку, это из-за плохого сна, когда ночь похожа на клетчатую черно-белую шаль — час сна перемежается с часом бодрствования.

Врачи говорят, что я переутомлен, что это профессиональный недуг, советуют сменить профессию и держаться подальше от сатиры и юмора, но не так-то просто ее сменить, если отдал ей всю жизнь и даже больше.

Я встаю, сопровождая подъем частыми тяжелыми вздохами.

Пью черный кофе, хотя сердцу моему оно противопоказано, покалыванием в левое плечо сердце гневно протестует против кофе, крепкого чая и прочих возбудительных напитков.

Я надеваю свой красный колпак, влезаю в остроносые загнутые кверху башмаки, натягиваю несуразное по цвету и покрою трико, открываю дверь и вываливаюсь в городской туман.

В густой овсяной каше уже барахтаются трубочисты, жестянщики, корабелы, сапожники — весь ранний люд. Они не упускают момента поглазеть на меня и покричать вслед:

— Шут! Эй, шут!

Они правы. Вот уже двадцать лет я подвизаюсь шутом у его величества. Наш монарх завел себе шута сразу после того, как дела в государстве пошли вкривь и вкось, шиворот-навыворот. Нанял меня, чтобы поднять настроение.

Итак, я шел по улицам на службу, народ кричал, указуя в меня пальцами: «Шут!» — и смеялся, не улыбаясь. Наши подданные смеются много, но без улыбок. Улыбаться запрещено. Впрочем, с тех пор, как шутовство стало моей профессией, я и сам разучился улыбаться. Смех мне осточертел, анекдоты обрыдли. Произошло пресыщение. Вот уже двадцать лет я не хожу в королевский театр на комедии, не читаю веселых книжек, предпочитаю им трагедии и мелодрамы. И если я смешу короля, то лишь потому, что мне за это платят.

Я продираюсь сквозь туман к дворцу его величества, дабы присутствовать при пробуждении государя, которое происходит ровно в 8.00.

У дворца стража обшаривает меня сонными глазами, а потом и бесцеремонными руками, ищут под одеждой карающий меч или кинжал. Удостоверившись, что оружия нет, стража кричит в слуховое окошко своему лейтенанту:

— Шут явился. Пускать?

— Личность проверили?

— Да.

— Подмены нет?

— Кажись, нет.

— Пускай скорчит рожу.

Я строю свою знаменитую гримасу: человек, страдающий зубной болью, этот коронный номер служит мне пропуском. Стража гогочет.

— Подмены нет.

Я прохожу двором, потом бесчисленными коридорами и залами и каждый раз диву даюсь: зачем королю такой огромный дворец, если его семья состоит из трех человек, а гостей он никогда не принимает во избежание переворота? За глаза хватило бы и десятка комнат, зато ведь и тепло было бы, и сухо, а эту махину никогда не протопишь, я вечно здесь мерзну, солнца тут не бывает, стены за тысячу лет вобрали в себя всю сырость на свете.

Служба у меня дрянная. Рассмешить короля трудно, характер у него вздорный, амбиции больше, чем у императора соседней великой державы, где дела идут в гору.

Пока короля одевают, я сижу на ковре и потешно чихаю. Вчера этот номер его величеству понравился, он даже изволил милостиво и брезгливо улыбнуться, впрочем, улыбаться наш монарх разучился первым в отечестве, он лишь слегка растянул в ниточку свои тонкие бескровные губы и показал плохие зубы, остальную улыбку я домыслил себе сам, у меня хорошее воображение.

Но сегодня его величество мне сказало:

— Хватит кривляться. Лучше расскажи анекдот.

— Ваше величество. Вам повезло. Есть совсем тепленький анекдот. На днях сочинил. Исключительно для вашей персоны.

Если честно, сочинить приличный анекдот удается редко, как правило, анекдоты — народное творчество. В своей жизни я придумал их немало, но ко мне вернулся один или два, а ведь удачным анекдот можно считать лишь в том случае, если он к тебе вернется, совершив путешествие через многие уста и уши, страны и границы. Кто-нибудь возьмет тебя за пуговицу, подмигнет, спросит: «Новый анекдот слыхал? Только между нами». И выдаст тебе твой собственный. Это приятно! Но, повторяю, такое бывает крайне редко. Народ привередлив, чего зря повторять не будет.