Служащий криминальной полиции - [36]

На мгновение Харьюнпя почувствовал искреннее удовольствие от того, что сидит вот так, расслабившись, глядит на желтый пол и слушает монотонное жужжание точильного станка. А в эти минуты Норри, Монтонен, Хярьконен и Тупала поспешно собирают сведения и, возможно, уже добыли нечто важное, что поможет раскрыть преступление. Веки Харьюнпя сомкнулись, голова медленно склонилась на грудь.

— Ну так что ж. Все господа на месте. Континен и Сипиля уже ждут в третьем зале.

Харьюнпя вздрогнул. И уставился с испуганным и глупым видом на появившегося в дверях резектора. Некоторое время он видел только резиновый, весь в пятнах колпак на вошедшем да его тоненькие мышиные ножки, выглядывавшие из-под длинного, до пят, фартука.

— Да. Ясное дело, пошли, — пробормотал Харьюнпя и быстро пришел в себя, узнав Янссона. Он понял, что спал всего минуту или две. — А как же быть с вашим кофе? Выключить его? — спросил он, стараясь, чтобы голос звучал нормально.

— Если нетрудно, поверните вон тот зеленый кран, я не сумею этого сделать, — сказал Янссон, кивком головы указав на свои руки в бледно-розовых резиновых перчатках. Он держал их приподнятыми в воздухе, опасаясь к чему-либо прикоснуться, и Харьюнпя различил сквозь перчатки родимые пятна на его коротких пальцах. Он повернул газовый кран.

Они пошли друг за другом по длинному коридору. У Янссона поверх ботинок были надеты толстые белые резиновые сапоги с глубоким вырезом, доходившим до пятки. Так он без труда мог надевать их точно шлепанцы. Харьюнпя наблюдал, как каблуки ботинок Янссона приподнимались при каждом шаге, в то время как подошвы сапог волочились по каменным плитам. Резиновый фартук шуршал и бился о ноги Янссона.

— Послушай, Тимо. А если... если я сделаю только основные снимки. Чтобы не сидеть там без толку до конца... у меня ведь еще и другие дела есть, — прошептал ему в ухо фотограф Сёдерхольм. Лицо у него было напряженное, бледное, и Харьюнпя понимал, чего он боится.

— Ладно. Нет проблем. Делай свои снимки и отправляйся на все четыре...

За несколько метров до входа в зал вскрытий Харьюнпя вдруг стало страшно: а что, если он грохнется в обморок? Страх напал на него с такой бешеной силой, что кожа похолодела. Он попытался глубже дышать, но это привело лишь к одышке. Он знал, что если с ним случится обморок, то это лишь от страха. Разум подсказывал, что он не может лишиться сознания хотя бы уже потому, что не посмеет потом показаться на глаза своим коллегам, во всяком случае, какое-то время. Кроме того, он присутствовал уже на десятках вскрытий, и только на первом у него отказали ноги, и он вынужден был опереться о стену. Харьюнпя принялся уверять себя, что ничего не произойдет, он не потеряет сознания. Он должен выдержать вскрытие, ибо это естественный акт, часть жизни и потому для страха нет оснований.

Они вошли в зал; Харьюнпя сжал обеими руками блокнот для заметок и почувствовал, как дрожат у него губы. Запах проник в ноздри. Мгновенно перед ним возникла квартира Континена. Тело лежало на столе для вскрытий. Харьюнпя лишь мимолетно взглянул на него и отвел взгляд от покойного. Сквозь щель в занавесках окна он заметил, что на улице уже светит солнце. Солнечный свет подействовал на него успокаивающе. К нему вернулась уверенность в себе. Он услышал, как Сёдерхольм щелкает фотокамерой. Снова взглянул на Континена и уже не почувствовал неприятных ощущений.

Ассистент Сипиля стоял у головы Континена. Он улыбался, но беззлобно, и Харьюнпя понял, что Сипиля заметил выражение его лица. Он сухо кашлянул. Сипиля поднял руку и нажал кнопку на микрофоне, свисавшем со светильника.

— Та-ак, — выдохнул Сипиля и стал сосредоточенно осматривать Континена. — Объект вскрытия ростом сто семьдесят два сантиметра, вес — восемьдесят девять килограммов, достаточно упитан, среднего возраста... точка... пункт... покойник...

Харьюнпя представил себе, как машинистка, находящаяся в совсем другом помещении, пристроила получше наушники и пальцы ее забегали по клавишам.

Впоследствии Харьюнпя понял, почему он едва не потерял сознание при первом вскрытии: он представил себе покойника живым человеком. Таким же, как он сам, — с волосами, ногтями, глазами, с нервами, восприимчивыми к боли. И так как с самого детства ему внушали, что человеку нельзя причинять зло, было ужасно видеть, как планомерно и искусно разрушают человеческое тело.

О том, что произошло с Континеном, можно было судить по вполне еще различимым следам кровоизлияния в мозг. Даже ударов, нанесенных в лоб, достаточно было бы для смертельного исхода. Теперь, при вскрытии, неожиданно выяснилось, что Континена не только избили, но еще и удушили.

Подошел Сёдерхольм — он был бледен и едва переводил дух. Харьюнпя чувствовал, что и сам выглядит не лучше.

— Тимо, я... я пойду. Больше не нужно... в отделе много работы... да и эту пленку надо проявить, — еле слышно прошептал Сёдерхольм: Харьюнпя понял его лишь по движению губ.

— Да, да, иди. Я и сам скоро... но я вызову автомобиль, поезжай.

Стоя в стороне, Харьюнпя почувствовал, как усталость сковывает его. Он следил за движениями рук Сипиля и Янссона, прислушивался к их переговорам вполголоса, и ему казалось, что все это он видит во сне. Невольно он подумал, как бы почувствовал себя убийца Континена, если бы очутился сейчас здесь, в этом смраде, и увидел, к чему привела вспышка ненависти и последовавшее за ней насилие.