Служащий криминальной полиции - [13]

В квартире стояла тишина. Такая тишина, что тиканье настенных часов резало слух. Макконен молчал. Упершись локтями в колени, он теребил полученную карточку и даже не посмотрел, что там написано.

— Гм... Вам бы нужно снять всю одежду с покойной, — сказал Харьюнпя.

Макконен кивнул. По улице прогромыхал автобус, откуда-то издали послышался визг трамвая. Водопровод загрохотал на кухне. В соседней квартире засмеялась женщина.

— А как же... насчет этих... денег, — произнес Макконен, не поднимая головы. Его голос выражал неуверенность и удивление, будто он внезапно уснул среди дня и, пробудившись, не знал, вечер сейчас или утро.

— Денег? — не понял Харьюнпя. Он был не менее озадачен, чем Макконен.

— Да-да... Я хочу сказать, что у меня нет при себе денег... только в банке... но в банке есть. Не могу ли я оплатить это переводом?

— А что оплачивать-то? Мое посещение? Нет, конечно... то есть я хочу сказать, что это ничего не стоит. Ничего. За это платят налогоплательщики. — Последнюю фразу Харьюнпя произнес, чтобы загладить свое смущение. Однако она была столь неуместна, что он смутился еще больше и почувствовал необходимость дать некоторые пояснения. — Я только что звонил в похоронное бюро. Они скоро приедут за ней и отвезут в патологоанатомическое отделение уголовной полиции на Кутосуонтие. Это тоже... я хочу сказать, что полиция и в этом случае берет все расходы на себя. Другое дело похороны — вы можете воспользоваться услугами любого похоронного бюро, но за это вам уже придется платить. Если она была членом «Эланто»[6], тогда предусматривается скидка... вспомоществование. Позвоните туда.

— Да, да, конечно, — вздохнул Макконен. Краем ладони он сгреб хлебные крошки на столе в маленькую кучку, даже не взглянув при этом на Харьюнпя. Его глаза заблестели от слез: он понял, от чьей последней трапезы остались эти крошки. Слезы стояли в его глазах, пока он не моргнул. Тогда медленно, словно не решаясь, они потекли по морщинистой поверхности обезьяньих щек. И потом уже быстро заскользили вниз, к уголкам рта.

Харьюнпя листал свои заметки, но не прочел ни строчки из написанного. Он был подавлен, решив, что слезы Макконена вызваны его словами о захоронении. Разъяснения такого рода казались часто неуместными, слишком прозаическими, однако они были необходимы, к тому же это входило в прямые обязанности Харьюнпя.

— Они приедут наверняка через десять-пятнадцать минут, — сказал Харьюнпя, чтобы прервать молчание.

— Кто приедет? — подал наконец голос Макконен.

— Служащие из похоронного бюро.

— Да... да...

— А я... я думаю, что смогу побыть здесь с вами до тех пор. Возможно, так будет удобнее. — Харьюнпя хотелось закурить, он уже чувствовал вкус табака во рту, но не решился. За стеной вновь послышался женский смех, к нему примешалась мужская речь, но слов разобрать было невозможно. Водопроводные трубы на кухне урчали, и Харьюнпя подумал, что люди в других квартирах, наверно, готовят пищу, а некоторые уже моют посуду. Он взглянул на часы: было начало шестого.

— А у нее все же вроде спокойное выражение лица? — вопросительно произнес Макконен. И поднял голову. Он окончательно пришел в себя и смотрел теперь своими карими глазами прямо на Харьюнпя, у которого было такое чувство, точно его поймали за чем-то недозволенным. Он постарался не встречаться с Макконеном взглядом.

— Да. Едва ли она успела почувствовать страдание, — ответил Харьюнпя, избегая прямого ответа на вопрос, на который, собственно, и не ожидалось ответа. Он с таким же успехом мог и согласиться, сказав, что лицо у покойной невозмутимое, мирное. Но он не сделал этого. Кто-нибудь другой на его месте, возможно Хярьконен, стал бы объяснять, что выражение лица покойника никак не зависит от последних переживаний, оно не говорит ни о муках, ни об ужасе, ни о покое, потому что с наступлением смерти мышцы слабеют, а внутриклеточное давление исчезает. Поэтому лицо расслабляется, теряет всякое выражение.

Харьюнпя услышал мужские шаги на лестничной площадке. Он встал, но открыл дверь, только когда позвонили. Первым из одетых в траур мужчин был Ликанен. Безуспешно попытавшись сдуть в сторону падающие на глаза волосы, он отбросил их рукой назад.

— Ну и ну, — тихо прошептал он, чтобы не услышали родственники.

— Привет, — ответил Харьюнпя, понижая голос, ибо и он не хотел, чтобы Макконен ощутил встречу с казенными буднями. Он прижался к вешалке, чтобы пропустить пришедших, и почувствовал вдруг удушающее прикосновение меховой шубы к своему лицу. Закрывая дверь, Харьюнпя мельком увидел поднимавшуюся этажом ниже женщину и услышал ее любопытствующий шепот:

— Какой ужас! Что случилось? Не умер ли кто? Ой, какой ужас...

Служители опустили алюминиевые носилки у кровати госпожи Рахикайнен. Их движения были синхронно точны, почти как у автоматов. Ликанен сдвинул в сторону черное байковое одеяло, а второй служитель, которого Харьюнпя не знал, накрыл носилки пластмассовой пленкой. Ликанен резким движением снял покрывало с покойной и окинул взглядом труп, как бы прикидывая, сколько он весит. Харьюнпя взглянул на Макконена, который стоял в кухонном дверном проеме, уставившись на свою кепку. Один из пришедших ухватил госпожу Рахикайнен за тощие щиколотки. Ликанен тем временем выпрямил ее руки, заломленные за голову, и крепко взялся за посиневшие запястья. При этом мужчины переглянулись. Харьюнпя заметил, как губы Ликанена безмолвно произнесли: «Раз-два, взяли!» Эдит Агнес Рахикайнен легко переместилась на носилки. Ликанен развернул войлочное одеяло и прикрыл покойную. Умелыми, быстрыми движениями он аккуратно подоткнул концы под нее. Служители заняли свои места, нагнулись, крепко ухватившись за блестящие алюминиевые ручки — ноша поднялась. Харьюнпя открыл им дверь, и, как бы перепроверяя, Ликанен прошептал, когда проходил мимо: