Служанка и виконт - [24]

С ним можно говорить, его можно слушать и учиться у него.

Конечно, в нем было еще что-то — у него было тело, о котором она уже знала слишком много.

Но в остальном он оставался загадкой. Вчера ночью, будучи такой усталой и растерянной, она почувствовала, как неохотно он раскрывал перед ней свои чувства и мысли. Она могла бы поспорить на свое годовое жалованье, что он избегает касаться каких-то мучительных воспоминаний или печального опыта. Но, думала она, это его дело, а не ее.

Там, дома в Монпелье, она иногда не ложилась всю ночь, чтобы дочитать особенно интересную книгу и узнать, чем все кончится. А следующий день проводила словно в тумане, размышляя о прочитанном. Он сказал, что она «умная читательница»; может быть, она просто очень упорна.

Пожав плечами, Мари-Лор снова занялась хрустальными бокалами. Он написал изящные подробные мемуары, но девушка была уверена, что существовала одна история, которую он не смог изложить на бумаге. Хотя это и не ее дело, она знала, что не успокоится, пока не узнает эту повесть.

Глава 9

По мере того как лето близилось к концу, Жозеф все больше узнавал о своих читательницах, во всяком случае, о той умнице, которая посещала его каждую ночь. Он быстро понял, что она умеет слушать, сразу же замечает каждую и находит недостатки и противоречия. Она хорошо знала, о чем говорит, и виконту льстило, что Мари-Лор почти наизусть знала рассказы месье X. Она, не смущаясь, являла любопытство, обезоруживала своим пониманием глядя на собеседника большими, ясными, невинными лазами, задавала ему чертовски простые вопросы.

— И что он затем сделал? Почему принц так рассердился? Она была хорошенькой? А это дорого стоило? Было ли больно?

Ее внимание возбуждало его. «Прекрати, — говорил он себе, — прекрати сейчас же!» Но разговоры с ней забавляли, даже вдохновляли. Ее присутствие делало его красноречивым и разговорчивым, иногда даже когда он этого не хотел.

Жозеф старался ограничиваться отвлеченными темами. Забавные истории из жизни королевского двора, как он полагал, были наиболее подходящими, поскольку тема была Мари-Лор знакома. И не только ей: вся Франция говорила об экстравагантных выходках королевской семьи. Мари-Лор качала головой, слушая о блеске и продажности, и смеялась над нелепостями, подобными той, когда королева изображала пастушку, брала в руки украшенный лентами посох и носилась по дворцовым садам со стадом надушенных овец.

Жозеф как можно дольше старался говорить на эту тему. Благо вся жизнь в Версале с его эффектными театральными развлечениями и бесконечными интригами, борьбой за власть и влияние была сама по себе забавна, а сказочную величину и роскошь этого места было даже трудно представить.

— Мне говорили, — рассказывал он, — что там шестьсот комнат. Для придворных.

К счастью, девушка не интересовалась числом апартаментов, в которых он спал — или, наоборот, не спал, что случалось намного чаще. Однажды он попытался подсчитать их и был поражен результатом. Если бы его попросили назвать число ночей, проведенных в Версале, он, как Шехерезада, мог бы рассказать о тысяче и одной ночи.

Но иногда виконт чувствовал себя героем сказок, рассказывая каждую ночь новую историю. Он хотел избежать не смерти, конечно, но чего-то страшного, грязного и непристойного.

Что она тогда говорила, зимой?

«Иногда автор опускает вещи, о которых ему слишком трудно и больно говорить…» Черт бы побрал ее проницательность!

Во время их первых встреч Жозеф старался рассказывать Мари-Лор обо всем, но только не о себе.

Но любой хороший повествователь — а он был очень хорошим рассказчиком — оживляет свои истории хотя бы несколькими деталями из личной жизни. Ничего, успокаивал он себя, она уже многое знает из мемуаров. Однако совсем другое дело рассказывать, видя перед собой ее лицо.

Такое хорошенькое, с внимательными глазами и живым умом, светившимся в них.

Удовольствие от написания книги частично объяснялось тем, что Жозефу было приятно похвастаться своими многочисленными победами. А искусство, с каким он это делал — если это можно назвать искусством, — заключалось лишь в печальной иронии: когда все было сказано и сделано, оказывалось, что он никого и ничего не победил. Любовь — или ее отсутствие — в конце концов побеждала его самого.

Он никогда не принадлежал к людям, нуждающимся в долгом сне. И в Версале Жозеф приобрел привычку на заре возвращаться в свои апартаменты и проводить час-другой за описанием ночного приключения. Он не чувствовал себя виноватым. Наоборот, он был всесильным. Его перо летало по бумаге, рассказывая всему миру его историю — по крайней мере ту ее часть, где он мог блеснуть своим остроумием. Но перед лицом аудитории из одной слушательницы виконт уже не был так уверен в том, что ему следует говорить.

Глядя в ее глаза и стараясь не смотреть на ее руки, плечи, соблазнительное декольте, он мог только догадываться, каким легкомысленным, ограниченным он, должно быть, выглядел в ее глазах.

Ибо сейчас Жозеф видел себя, каким он был два года яд отчаянным молодым придворным — глупым, похотливым щенком, с самодовольным видом, как индюк, расхаивавшим по зеркальным коридорам, пробиравшимся во дворе, как лиса в золоченый курятник. Его любовные делишки волновали… даже больше развлекали, когда он оставался холоден, эгоистичен и немного жесток. Но всегда эти похождения были похожи одно на другое. Казалось, он пытался удовлетворить какую-то более глубокую потребность… Но об этом он не станет говорить. Не сейчас. Требуется время, чтобы все обдумать. Вероятно, в другой раз.