Служанка фараонов - [52]

Здесь каждый лгал. Каждый стремился вытеснить другого и подкарауливал его, подобно диким зверям в пустыне.

И я должна дышать этим воздухом? Должна терпеть, когда Хатшепсут в припадке внезапного подозрения протягивает мне поданное мною же вино со словами: «Пей ты!» или когда она выведывает у меня о других, а у других обо мне?

Почему бы Тутмосу просто не взять меня к себе, теперь, когда на нашем пути больше не стоит Нефру-ра? Ведь у каждого фараона был свой женский дом. Не на это ли намекнула Хатшепсут, когда в моем присутствии спросила его: по-прежнему ли неприятны его жреческому слуху исполняемые мною песни или, может быть, он уже привык к чужеземной музыке, которая даже у нее, царицы, не вызывает неудовольствия? Она велела мне танцевать, а Тутмос вскользь сказал: «Да, очень красиво!» и заговорил о чем-то другом.

Нет, с меня было довольно! Довольно бесконечных недель, а порою и месяцев, когда мы виделись лишь мимолетно. Довольно встреч, на которые мы крались как тати в ночи и которые от раза к разу приносили больше горечи, чем радости. Если я ему надоела, то почему не сказать мне об этом?

Нуждался ли он во мне? Неужели я должна была подслушивать для него в закоулках дворца, прислушиваясь к подозрительному шепоту и удалявшимся в темноту шагам, не выносившим света дня? Или он ждал того часа, когда сможет предложить мне совсем другое, чем служба доносчицы?

Но если у меня будет ребенок? Разве не разорвется тогда вся та сеть лжи, которую я так долго плела? Или я прибегну к дальнейшей лжи, одно представление о которой уже вызывает у меня отвращение?

Однажды я неожиданно спросила его об этом. Тогда он сказал – и попытался смехом прикрыть свой испуг:

– Тебе нельзя иметь ребенка, Мерит-ра! – И добавил неуверенно: – Пока еще нельзя! – А затем совсем тихо, помедлив, спросил: – Или дело зашло уже так далеко?

Нет. И именно от этого я мучилась больше всего. Неужели я была бесплодна?

Но в один прекрасный день я убедилась, что это не так.

У меня будет ребенок! Я буду вскармливать не маленькую обезьяну, потерявшую мать, не вытаскивать из яйца птенца цапли, а держать у своей груди ребенка! Невозможно описать, какую головокружительную радость я пережила, сказав себе, что сомнений больше нет! Но это длилось лишь мгновение, а затем меня охватило совсем другое чувство. «Что же теперь? билось у меня в висках. – Что же теперь?»

Была ночь. Голова у меня горела, и даже светившая в окно луна не могла принести мне утешения. И тогда я взмолилась своим измученным сердцем: «Ты, который зажигаешь на небе ночные светила, трижды священный Тот, бог мудрости, от которого не скрыть правду, помоги мне!»

Я заснула поздно и, против своего обыкновения, проснулась тоже поздно. Служанки, спавшей вместе со мной, уже не было рядом. Почему же она меня не разбудила?

Я поднялась и пошла в покои царицы. По дороге мне повстречался Риббо.

– Царица ушла в храм! – крикнул он мне.

А кто ей заплел волосы? Кто завязал сандалии? Аменет? Или «новенькая», которая, по правде говоря, уже давно не была новенькой? А может, одна из многочисленных служанок, толпившихся вокруг царицы? Ведь во дворце не было нехватки в услужливых руках. Но почему же царица не позвала меня? И разве я не должна была петь в храме Амона?

Я проскользнула обратно в свою каморку и забилась в угол. Мне было смертельно плохо.

Когда вечером наконец вернулась новенькая, она не сказала мне ни слова. На следующее утро – я уже давно проснулась – Аменет позвала ее, а меня как будто бы и не видела!

Я пошла на кухню, чтобы раздобыть себе поесть. Мне показалось, что все смотрят на меня как-то косо, – что же такое было во мне? Ведь вряд ли уже можно было что-то заметить?

Неужели это было только капризом царицы и она просто захотела иметь при себе другую служанку? Но я не чувствовала за собой никакой провинности. Я ловила любой ее знак. Я пела, чтобы развеселить ее, и тотчас же замолкала, если видела, что во время моего пения тучи неудовольствия на ее челе не рассеиваются, а сгущаются. Я клала краску вокруг глаз царицы и следила за тем, чтобы ее излишек не повредил моей госпоже. Я часами неподвижно стояла за ее креслом, когда она была занята и – часто по забывчивости – не отпускала меня. Я никогда не произносила ни слова, которое выдало бы мое расположение к молодому царю. Наоборот, разве я не поносила его перед ней?

Разве всего этого было недостаточно? Может быть, какой-то неосторожный взгляд разбудил ее недоверие? Или меня предал доносчик? А может быть, царицу предостерегало от меня ее Ка? Разве могло от него укрыться, что мои слова не выражали моих мыслей? Или, может быть, оно поняло мои сокровенные помыслы и пробудило в царице чувство отвращения ко мне? Возможно, она уже какое-то время подавляла в себе это чувство, но затем уступила ему в порыве плохого настроения. Потому что сильно в людях их Ка, пока оно живет в их теле! Многое из того, что ты делаешь, Рени, приказывает тебе твое Ка, хотя ты этого и не знаешь. Но вдвойне сильно Ка царей!

Что мне теперь было делать? Бежать к Тутмосу? Сказать ему: «Защити меня и своего ребенка?» А если за нами наблюдали и я тем самым поставила бы под угрозу и себя и его?