Слушай и говори - [4]

2. Дина

— Значит, она тебе дороже, чем семья, так?

— Подожди… ну подожди же!

Бу-бу-бу…

Голоса где-то наверху. Это про Дину. Это мама и папа. Папа кричит, а у Дины болит голова. Очень громко, так нельзя. Надо спрятаться.

— Дина, куда пошла?

Крик ударяет в спину, чуть не сбивая с ног. Потом ее хватают за руку, разворачивают, трясут за плечи.

— Посмотри на меня! Твою мать, смотри живо!

Не смотреть! Лицо кривится, дрожит и меняется, ежесекундно меняется. От этого тошнит, темнеет в глазах и страх расползается по венам, превращая руки и ноги в непослушный кисель. Нельзя. Нельзя видеть.

— Ты надо мной издеваешься, да?

— Боря, Борь… ну не трогай ее!

Спрятаться. Закрыть глаза. Не слышать.

— Отвечай!

— Боря!

Не убежать. Паника. Мир проседает и качается под ногами. Еще немножко, и ужас, гнойным нарывом зреющий в груди, прорвется, затопит белой пеленой глаза, сметет неумело выстроенные баррикады, и тогда мир изогнется, не выдержав ослепительного безумия, и сломается пополам. А что бывает дальше, Дина не помнила. Но зато отлично знала, что каждый раз, когда мир восстанавливался после раскола, он становился чуть-чуть хуже. Ио сейчас ей важно было не допустить того, чтобы мир разбился снова.

Поэтому, сжав зубы и борясь с подкатывающей к горлу тошнотой, она поворачивает лицо, хотя посмотреть в глаза все равно заставить себя не может, и говорит маминым голосом:

«Кто жил и мыслил, тот не может

В душе не презирать людей;

Кто чувствовал, того тревожит

Призрак невозвратимых дней:

Тому уж нет очарований.

Того змия воспоминаний,

Того раскаянье грызет.

Все это часто придает

Большую прелесть…»

Окончание строфы оборвала пощечина. Дина прикусила язык, отлетела к стене, стукнулась головой, и мир померк. Но не раскололся. И это было хорошо.

Когда наступила весна, отец ушел, и они с мамой остались вдвоем. Говоря по правде, Дина не заметила его отсутствия. Она вообще забывала людей, как только они пропадали из ее поля зрения. Люди были ей неинтересны: они не поддавались систематизации и были непредсказуемы. Мама плакала после ухода отца… Дина не понимала, почему. Сама она не плакала никогда… и никогда не улыбалась.

3. Аня

Аня курила на кухне, стоя у форточки. Восточный ветер, впрочем, успешно задувал дым обратно в квартиру. Когда очередной порыв сдул сигаретный пепел почти на голову сидевшей под батареей Дины, Оля не выдержала и сказала:

— Ань… чего ж ты при ребенке-то… дымишь.

— Ей пофиг, — равнодушно ответила Аня, раздавив окурок в пепельнице.

— Ань, может ее лечить надо, а? Ты б сходила…

— Я ходила, — отрезала Аня, — светила, один другого ярче. Всем надо платить. Денег нет.

Дина пересыпала гречку из одной тарелки в другую. Точнее, сначала она отбирала из гречки все черные зернышки и перекладывала их в пустую тарелку, потом выбирала белые и отправляла их к черным. Потом задумывалась на полминуты, точно взвешивая тарелки в руках, и пересыпала перебранную гречку к плевелам. После чего начинала все сначала. Это занятие было столь же бессмысленным, как и любая динкина игра. Иногда она напоминала Ане заводную игрушку, механическую куклу, обученную говорить слова, ходить и даже есть, но не способную ни понять, что говорят ей, ни почувствовать радость, или грусть, или любовь…

— Боря совсем не помогает, да? Алименты платит? — тихо спросила Оля.

Аня подумала, что, должно быть, из-за Олиного тихого голоса и скромной незаметности Дина позволяет ей находиться в квартире. Появление любого другого человека в непосредственной близости вызывало у Дины вспышки истерики, по разрушительности способные сравниться с небольшим землетрясением.

— Боря, — Аня горько вздохнула, — у него белая зарплата ноль целых, шиш десятых… Платит, конечно. Все по закону.

Оля поджала губы.

«Хорошо тебе… У твоего сына все в порядке», — подумала Аня, при мысли о чужой нормальности на мгновение испытавшая жгучий приступ зависти, смешанной с ненавистью, а в следующее мгновение устыдившаяся этого приступа.

В горле застыл горький шершавый ком.

— Я знаешь, о чем думаю, — медленно сказала она, — может это и правда я во всем виновата? На работу ринулась, когда ей месяц всего стукнул… дура. Карьера, как же. Место мое займут. Быстрей. Скорей. Бегом. Вот и добегалась до того, что теперь — никуда. Может быть, именно тогда она ушла от меня, замкнулась в себе?

— Ань, глупости ты какие-то несешь, — возмутилась Оля, — никто не виноват! Просто, судьба такая.

Дина вдруг подняла голову и произнесла с интонациями профессионального диктора, глядя на трещину на потолке:

— Данон. И пусть весь мир подождет… И пусть весь мир подождет… Пусть весь мир подождет…

— У нее осколки в голове, — сказала Аня, — полная голова осколков. И они никак не склеиваются вместе. И осколок зеркала в сердце. Снежная королева.

— Ань, ну как ты можешь такое говорить…

— Еще как могу. Ты бы видела, как она выгибается и бьет меня кулаками, если я беру ее на руки. За что мне это, Оль? Почему я? Чем я так провинилась, что мне такое досталось от Бога? Вчера…

— От бога, — эхом повторила Дина, снова уткнувшись в тарелки с гречкой, — от бога. Вчера. От вчера бога. Вчера. Бога.

— Замолчи! — прикрикнула на нее Аня, и Динка съежилась, закрыв голову руками. Тарелки соскользнули с тонких коленок, гречка рассыпалась по выцветшему линолеуму.