Слуги в седлах - [25]

Если Оппенгеймер, то там должно быть: «физики».

Он нечаянно заменил физиков всеми мыслящими людьми. Похоже на Оппенгеймера.

Похоже и на любого человека, находящегося в принудительном отпуске. Это условие продолжения биологической жизни.

— Ну, Хейкки, что ты там бубнишь в газету? Здравствуй.

Он поднял голову и встал.

— Здравствуй. Искал тут одну цитату, не помню, здесь я это прочитал или в другом месте. Что нового?

— Спасибо, все по-прежнему. А у тебя?

— Да вот, решил сюда заглянуть, давно не был.

— Тебя и правда не часто здесь встретишь.

— Дела.

— Так, так. А Пентти?

— А что с ним сделается? Хлопочет на своем предприятии.

— Ты кого-нибудь ждешь, или можно к тебе присесть?

— Никого я не жду.

Олли Паккула сел рядом. Олли — полковник. Он когда-то хорошо знал его отца.

— Какие новости? Каковы нынешние новобранцы?

— Должен признаться, не хуже, а может, и лучше, чем в те времена, когда я сам пошел на службу.

— Ого.

— Правда. В армии нет молодежных проблем, как у всех других. Хорошие ребята.

— Когда ты в последний раз был в родных краях?

— Я ведь там два года назад полком командовал, перед тем как сюда переехать.

— А мать жива?

— Жива и здорова. Бодрая старушка. А ты когда там был?

— Да уж давненько. Прижились мы здесь, на юге... И чем ты это объясняешь?

— Извини, что именно?

— Что армия сохранила... Я не о старом времени говорю, а о том, что у вас хорошо идут дела. Все другие жалуются на множество трудностей.

Олли усмехнулся.

— Не знаю. Мы получаем так мало ассигнований, что у нас нет никаких забот. Стараемся использовать каждую марку как можно разумнее, и на это уходит все время. Работаем без передышки... Не знаю, отчего это происходит.

— А вспомни церковь, например. Она только и делает, что жалуется на трудности.

— Мне кажется, наша церковь после войны стала такой же, как все другие общественные организации. Собирает деньги и ищет популярности. О душе совсем забыла. Трудности от этого только растут. Мы жили гораздо скромнее и сохранили душевное усердие.

— Чего-то нам не хватает, какой-то цельности...

— Девушка, принесите мне тоже чашку кофе и стакан воды с кусочком лимона! — крикнул Олли. — Прости, что ты сказал?

— Я говорю, что впервые в новой истории мыслящих людей всего мира объединил страх. Он объединил японцев, русских, американцев и финнов, потому что он всем нам ведом. Страх и неуверенность — другой общности у нас нет.

— Русские ничего не боятся.

— Я не в конкретном смысле. Мне кажется, в мировоззрении мыслящего человека, будь он русский или цейлонец, страх занимает одинаковое место.

— Я не хочу никакой эссенции, я просил чистой воды и кусок натурального лимона, никакой лимонной кислоты; разве вы не слышали, что я сказал... Значит, страх? Возможно. Я об этом не думал.

— Да, так оно и есть.

— Да, да. Может, и так. Налить тебе кофе? Мне тут надо было встретиться с одним человеком, но что-то его нет.

Он понял, что Олли его не слушает.

— Мне тоже, — сказал он.

— А, ты кого-то ждешь?

— Именно.

Олли посмотрел на часы.

— Пора идти. Он не пришел, а мне некогда прохлаждаться. Ну, до свидания. Кланяйся тете, Пентти, Кайсе и Эсе.

— Спасибо.

— Так будь здоров.

— Будь здоров.

У него-то время есть. И никто его не ждет. А ту, которую ждет, он ждет со страхом — вдруг сейчас явится? Когда-нибудь, конечно, явится. А пока, в такие вот тихие минуты, когда клуб еще не наполнился, можно подождать и чего-то другого, про что знаешь: хоть оно не придет ни сегодня, ни завтра, но все-таки может поспеть раньше той, другой, которая обязательно явится в конце концов, пока развитие не пошло вспять.

Изжога.

Он попросил воды и проглотил таблетку.

Когда клуб начал заполняться и шум усилился, он ушел. По улицам и стенам домов растекалась воскресная скука. Город бездействовал. Почему он не уехал на дачу?

Из-за юбилея. Нашел причину. А может, все-таки туда пойти?

Он посмотрел на часы. Еще не поздно. Пойду, и все.

5

Он взял такси и поехал в старый ресторан. Когда он спросил у швейцара, здесь ли празднуют юбиляры, швейцар ему улыбнулся и проводил в дальний зал. Там пели. Старые, скрипучие голоса. Он знаком позволил швейцару уйти и остановился за дверью. Когда он ее приоткрыл, песня зазвучала громче:

Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus, vivat omnes...[6]

Он прижал лицо к дверной щелке. Длинный стол, белая скатерть, на столе цветы, за столом мужчины с разинутыми ртами, в белых шапочках, на лицах благоговение и торжественность. У него мелькнула мысль о том, что он-то без шапочки, но это сразу забылось. Он увидел маленький город, отель и сад за окном. В белой ночи повсюду, куда только хватал взгляд, стояли деревянные дома, светлые и низкие. Справа от него сидел Матти и канючил:

— Пойдем в другое место. Еще не скоро начнется. Здесь мне больше не дают пунша, сволочи, хотя я студент. Пьян, мол, а я и не пьян..

Он раздраженно взглянул на Матти. Сам он только что пришел. Мама стояла в воротах и смотрела, как он уходил, потому что он шел в центр города. Накануне вечером мама тоже смотрела, как они пели на ратушной лестнице. В галдящей толпе он заметил ее — маленькую, темноволосую, с блестящими глазами женщину. И дядю Лэви, и Таави из Расиперя, старого слесаря, у которого он числился учеником два последних лета. На самом деле он просто у него работал. Это было неприятно. Маму очень мучило, что ее сыну, лицеисту, приходится работать. Ведь другие лицеисты не работали. По крайней мере последнее лето. Другие гуляли с тросточками по улицам и красиво говорили о красивых вещах. Молодые господа. А ее сын работал, да еще слесарем, хотя ему и подобало место получше. И на сплаве мальчик трудился, а все-таки сын бургомистра приходил к ним, к ее Хейкки, в их маленькую кухоньку и комнатку.