Слуга злодея - [16]

Прямой резон был направить Белобородова в Гробовскую, в которой, по слухам, все было цело и невредимо, кроме пива домашнего варенья, разбойниками выпитого без остатка.

Зарево за окнами начало угасать, но все больше стали подниматься гомон и шум. Слышались плач и стенания.

Вертухин подошел к окну. Суровые переживания тяжелили заводских людей. Иные, схватив руками голову, сидели в придорожном снегу, ничего вокруг не видя, иные, как потерявшие память, ходили беспорядочно по заводской площади, иные просто утирали слезы, стоя в отдалении.

Рафаил с верною командою таскал из церковных подвалов бочки с вином, безжалостно разбивая оные о тракт, укатанный до твердости льда. Большая сибирская дорога была в проталинах и ручьях, горящих на солнце. В одной из этих кровавых ран застрял обоз с дровами, и лошадь, презрев кнут и брань возницы, зверски втягивала ноздрями колдовские испарения.

Белобородов в изрядном беспокойстве тоже подошел к окну.

— Не обессудь, милостивый государь, — обратился к нему Вертухин, — но сдается мне, ты хватил лишнего. Вину приличествует быть в погребах, а разуму в головах. Теперь все вытекло: вино из бочек, рассудок из людишек.

И верно, едва он сие нравоучение произнес, как ближние к дороге с горячностью припали к тем кровавым ранам и начали пить из них, закусывая льдом, коим стало вино по краям этих ран. Вскорости легла и лошадь, хватая мордой пропитанный вином снег, а рядом, помирившись с ней, пристроился возница.

В другую минуту весь завод сбежался к дороге, и она почернела от зипунов и тулупов, лежащих и так и сяк, и рядами, и наперекосяк.

— Ледовое побоище! — только и сказал Вертухин.

— Стой! — заорал он на Кузьму, бегущего к дверям с железным ковшом наперевес. — Сомнут!

— Рафаил! — кинувшись на улицу, крикнул Белобородов. — Запирай подвалы!

Но пламень, притаившийся в ручьях и лужах сибирского тракта, возжег души заводских. Иные уже сели на мокром льду, мыча песни, а кое-кто и встал, шатаясь. Шапки полетели в снег, глаза горели, руки двигались. Бунт против разбойников, без толку разоривших погреба, мог начаться от самого малого толчка.

— Милостивый государь! — сказал Вертухин. — Дозволь молвить.

Белобородов важно, хотя и с поспешностью ввиду лютого положения народа, кивнул.

— Вели объявить набор в войско царя Петра Федоровича, — сказал Вертухин. — Обещай награду каждому.

— Ежели есть деньги, — добавил он вполголоса.

Белобородов вытащил из-под полы ящик с украденной церковной казной, с которым не расставался ни на минуту.

— На дворе еще обоз екатеринбургских денег, — показал он головой на дверь.

— Идем, ваше высокоблагородие, — сказал Вертухин.

На улице те, кто послабее, лежали в лужах трупами, другие продолжали сладострастно грызть великую российскую дорогу. Кое-кто со злым веселием в глазах шатался по обочине, поглядывая в сторону белобородовской команды.

Красное промороженное солнце смотрело из-за домов косо на это отчаяние, сорока с загнутым хвостом далеко облетала испарения билимбаевского гульбища.

Вертухин вышел на пригорок и для начала поднял над головой екатеринбургский рубль в виде большой медной платы. Вертухину пришлось держать его обеими руками. Рубль была стоимость производства этого куска металла. Размеры говорили людишкам о его подлинности — такие большие деньги нигде и никто подделать не сможет.

— Десять рублей каждому, кто будет признан годным к службе царю Петру Третьему! — выкрикнул Вертухин.

Людишки подняли головы к рублю, который приветствовал всех красноватыми отблесками.

Вертухин с остановившимся сердцем ждал, какая страсть победит в заводских душах: низменная к вину или возвышенная к деньгам. Он поворачивал этот кусище металла так и сяк и даже поднялся на цыпочки, показывая все его достоинства. Внутри отливки что-то глухо постукивало. Рубль был фальшивый — должно быть, в плате сделали полость и засыпали туда окалину с чугунной чушки. По углам, как положено, красовались четыре орла, но решка посередине отсутствовала.

Нигде, конечно, такую денежку не подделают, но только не в государстве российском.

То-то он показался Вертухину на два фунта, никак не больше.

— Рубль! — возвещал он, как на торгах. — Отлит из чистейшего уральского металла! Отчеканен на Монетном дворе города Екатеринбурга! Четыре фунта отличной красной меди в полном согласии с установлением государыни о Монетном дворе нашем!

Возвышенное положение рубля и его блеск одолели. С дюжину людишек принялись подниматься на пригорок. Но до вершины добрались только двое, оба с кривыми цепкими ногами.

— Кто таков? — спросил Вертухин того, который был справа.

Билимбаевец задумался.

— Немтырко Лысый, кажись? — в сомнении спросил он как бы у самого себя. — Не то Немтырко Кудрявый, — он помедлил, красным взором глядя на Вертухина, и показал на соседа: — Не то он Немтырко, а я, не знаю, кто.

Немтырко также не произносил ни звука, и Белобородов признал обоих к службе у Пугачева негодными, поелику без имен их записать было нельзя.

Вослед этим двоим полезли к рублю еще с дюжину да все в винную лужу у дороги съехали.

После нескольких проб годными к военной службе оказались три бабы и два мальца. Остальные смиренно глядели на Вертухина, сидя в луже.