Слуга господина доктора - [158]

Света с Даней считают, что поэт творит в беспамятстве. Продукт этого поэтического беспамятства был мною освидетельствован, результаты экспертизы я Тебе представил. По моем разумении, лучшая поэзия должна писаться по черновикам, с перерывами для чаю. Помнишь, я Тебе рассказывал, как хвастался Ламартин: «Вонючие чмыри! Лучшее свое стихотворение я написал в приступе недержания чувства, в один присест! Штабные геморройщики! Вон с Парнаса!» По его смерти обнаружилось двадцать девять черновиков этого стишка.

Вернулся к листу я, успокоившись, уже годный мыслить в размер. Пора была вывести какую-то резюмирующую мысль и придать бессмысленной груде образов видимость идеи. Лучше всего с этим справился бы Кант, которого я тоже вывел под видом девушки. Он таращился в окно, выдумывая категорический императив. Когда впоследствии Даня попросил меня определить сущность категорического императива, я, в целом, довольно посредственный кантианец, грубо рявкнул: «Не так живи, как хочется!» Именно эту мысль я и сделал центральной в моем стишке, утешая Даню в бесплодных усилиях любви. Ну и наконец, он счастлив, и станет счастлив, я был в том уверен, несмотря на мрачность мысли и суицидальные разговоры. Видно было, что пройдет время, он женится, у него будут детки, и это будет хорошо.

Стишок получился такой:

Девушки студента Стрельникова

Дорогой доктор, я хочу Вам сказать, что я хочу Вам сказать, что я хочу Вам сказать…

П.Б. Ганнушкин. Очерки по клинической психиатрии.

Мой божьей милостью студент

Хрусталик щурит близорукий,

Он напрягает брови-луки

Среди чепцов, корсетов, лент.

Он здесь взыскует обрести

Мечту-девицу. На пути

Его, сменяемы, как дни,

Стоят искомые они.

Они товаром щепетильным

С лотка торгуют у ворот,

По лету освежают рот

Они мороженым ванильным.

Благословя свою планиду,

Готовят ужинать ему —

Берут картофель, куркуму,

Бобы, тимьян, асафетиду,

Когда румяный бонвиван —

Студент — приходит в ресторан.

Они, враждуя с нищетою,

Крошат старуху топором.

Они с глухонемой тоскою

Собаку мечут в водоем.

Запутавшись в делах сердечных,

Шурша шелками, дикий блеск

Тая ресницами, сквозь лес,

Пугая хор певцов беспечных,

Они спешат к локомотиву.

И вот раскинулись кичливо

Шиньон, лорнетка, от мигрени

Пилюли, ноги, позвонки,

Перчатка с трепетной руки,

Платок, помада, пудра, тени,

Осколки сердца, каблуки.

Иные девушки цветами

Взошли в дубравах и садах,

И, умиленные, мы — ах! —

Пустить готовы корни сами

Здесь, где цветут желтофиоли,

И крокусы, и асфодели,

Нимфеи бледные в канале,

В петлице розочка на бале

И маргаритка на панели.

Другие мчат тайгою летней,

копытом давят ягоды морошки,

а прочие из теплой чашки

лакают, жмурясь, языком шершавым,

но это те, кому везло, а есть иные —

они прижали морды шерстяные

к железным прутьям, смотрят отупело

на школьников и на влюбленных,

как те все мимо,

карамель на палке лижут

и обезьяну за резинку тянут

игрушечную.

Но милее

Мне среди девушек одна.

Она, как пряха, у окна

Присела за своим трудом.

Она согбенна за столом,

Она плечо пером ласкает,

Она бумагу пальцем трет,

Она задумалась. Но вот

Взгляд от писаний отрывает,

В окошко смотрит. Перед ней

Живет сугубо без затей

Град Кёнигсберг, его аптека,

Соборы, мэрия и почта,

И с магдалиною порочной

Die Hauptstrasse, и калека,

И караваны, бубенцы,

И минаретов изразцы,

Разноплеменные народы,

Слоны, киты, морские воды,

Хрустальный купол бытия,

Где, сквозь парсеки свет лия,

Коловращенье совершают

Светила, радостью даря

Слепого и поводыря,

Святого, что спасенья чает,

И сластолюбцев, и скопцов,

Детей — их дедов и отцов,

Мужей — их шуринов и братьев,

Девиц, алкавших новых платьев,

Букмекеров и брадобреев,

С большой дороги лиходеев,

Дуэний, панночек, жокеев,

Магометан и иудеев,

Блудниц, распутников, монахов —

И каждому звезда дана.

Среди счастливых есть одна,

Как видно ваша, Даня Стрельников.

Упоенный собственным гением, я остаток дня продолжал мыслить рифмами, много курил, и, прежде чем предъявить творческий продукт его адресату, постремился заручиться одобрением моих конфидентов: старшего научного сотрудника и поэта М. Кучукова, поэта и доцента С. Скорнякова, поэта и журналиста Д. Вербенникова и Мули Бриллиантова, клерка компании АОЗТ «Объединенные кредитные карточки».

Муля внимал потрясенный.

— Сеня, это сила! Во! — говорил он, показывая большой палец, — Круто. Твой студент не поймет, баран. Серьезно говорю — уровень.

— Мне самому нравится, — хихикал я, — а он-то пусть прочувствует, как оно у нас, у поэтов… Сам-то он такое ваяет — ты бы почитал — у меня вот нет ничего под рукой.

— Так он что, еще и в стихах упражняется?

— La jeunesse… — ответствовал я с глумливой миной в лице.

— Баран, — припечатал Муля.

Мой друг, вообще-то, негативист, особенно если немного выпьет. Его похвала, похвала знатока, любителя изящного, была мною оценена, но я жаждал большего, и, выгнав Мулю, уже прижимал к уху неостывшую трубку, накручивая Вербенникову.

— Это вы, желтая поганка? — в обычной манере разговоров с поэтом спросил я, приветствуя.

— Здравствуйте, старая жаба, — устало вздохнула творческая натура, — Не пытайтесь у меня занять, я сам на мели. Извините, не зову в гости, Оленька уехала, есть нечего, есть только бутылка коньяку, впрочем, вы коньяк не пьете, я надеюсь, не хотите же вы иметь врага в моем лице?