Слуга господина доктора - [153]

Это была наиболее полная информация об амурных проблемах студента Стрельникова на описываемый период. Как я мог предполагать, Даня спрятался от ужаса несчастной любви в добродушных объятиях Светы Воронцовой, в каковых пребывал до сей поры к радости или к досаде своей — мне не было нужды выяснять.

Однако сумма этих знаний была ничтожна мала против моего любопытства, и я находился в расположении продвинуться по пути исследования в область метафизическую, в связи с чем, отчасти, и случился разговор у меня в Матвеевке, ночью в лесу.

Надо сказать, что Матвеевка, моя малая родина, являет собой своего рода остров, отрезанный от города тремя оврагами. Это вторая по высоте точка Москвы (после Воробьевых гор), и из окна моего, как в детском стишке, видна Красная площадь (разумеется, в хорошую погоду здоровыми глазами). Я, счастливо обладающий особенно острым зрением, различаю не только уродливый купол Христа Спасителя, соборы Кремля и высотки, но и даже луковицу Менщиковой башни. Того кроме, здесь же, в Матвеевке, в бывшей усадьбе графов Волынских, от которой сохранилась аллея вековых вязов, была выстроена дача Сталину, где вождь исправно отдыхал в иллюзии Крыма — территория была высажена необычной для наших широт растительностью. Известно даже, что существует потайная ветка метро от Кремля до сталинской дачи, каковую напрасно обещают народу депутаты в разгар думской кампании. Оно и странно было бы видеть эту ветку в каждодневной эксплуатации — одна ее станция находится в лесу, другая — где-то под Мавзолеем. Я думаю, хорошо, что высокие колпаки в Кремле упорствуют в ее обладании. Лес матвеевский, значительная часть которого оказалась за оградой, имеет вид весьма романтический. Он лиственный, влажный, в низине, тропы его в межсезонье и дожди непроходны. На жирной болотистой земле по лету вырастает крапива в два человеческих роста, что мешает прогулкам и пакостям матвеевцев — людей примитивной организации души. На подступах к лесу у железнодорожной станции сохранились остатки бывшей деревни, но, что всего странно, дома, которых сохранилось не менее десятка, заселены, и матвеевские старушки тайно возделывают огороды. Избы стоят в угрожающе развалившемся виде, но ремонтировать их в мысль никому не идет, так как вот уже тридцать лет все ждут сноса. Я помню еще те блаженные времена, когда из окна можно было наблюдать пасущихся коров — их было две — рыжая и черная, обе пятнами. Было мне тогда, надо думать, года три, не более. Лес казался мне тогда не просто огромным, а прямо-таки бесконечном, в чем отец, большой фантазер и чадолюбец, не разубеждал меня. Чем выше становился я, тем все более сокращались лесные размеры и сейчас мне странно и не верится сопоставить объективную его величину с моими детскими представлениями. Однако и сейчас я знаю укромные места, заняв которые, можно найти редкое в столице положение, из которого не видно и не слышно и единого намека на жизнь города.

В этом лесу летней ночью я гулял с Даней Стрельниковым в разговорах философического свойства. Стрельников шел вперед меня, в тени дубравы я различал его сутуловые плечи и ладный затылок. Мы говорили о странностях любви, над рекой, разумеется, насвистывал соловей. Мы присели на свалившуюся иву, Стрельников извлек крепкие сигареты «Черный Жетан» и луна на миг поблекла при свете зажигалки.

— Так вы говорите, — молвил он, — что будущему счастью нельзя найти опору в любви?

И я, кость от кости моей компании, отвечал весомо:

— Нет, Даня.

— А почему? — спрашивал он, смешно заинтересованный.

— Потому что человек несчастен от природы своей, а любовь скоротечна. Впрочем, как и всё в этом мире.

Мысль эта, к которой Даня уже имел, правда, предпосылку, была все же довольно свежа для него. Он взял в руку свой мыслительный орган и замолчал. Но как ни силился он вникнуть в трагический смысл моих слов, оптимизм молодости и лета взял свое: стрельниковская фантазия взмахнула крылами и уселась на плетень мечты.

— А я так хочу детей!.. — вскричал он прочувствованно. — Я бы так их любил! Я бы хотел семью уже сейчас.

Как ни заискивал Даша в дружбе старого отшельника, втайне ему хотелось поменять гражданское состояние и размножиться.

Соловьи звонко раздавались в тумане, поскрипывал старый лес. Даня вошел в чувствительное состояние, я, впрочем, тоже, хотя и вне связи с матримониальными поползновениями. Я заговорил о радостях брака и набрав кричаще радужных красок набросал лубок филистерского рая. Даня внимал сочувственно, как часто с ним бывало, не угадывая ядовитой иронии. Затем я со вздохом перешел к описанию унылых дней одиночки-философа, который ценой тщетных упражнений духа силится прийти к тому восторгу, что достается задешево сытому семьянину. Сколь полярны счастье видеть розовых, пухлых деток, хозяюшку жену, и горестные взгляды, что бросает отчаянный в небеса, исполнившись суетной мудрости дольнего мира!

— Подождите, а почему нельзя иметь семью и познавать мир? Я думаю, что одно другому не мешает, — сказал он сентенциозно, но тут же съехал с утвердительной интонации в робком «вот».