Случайный спутник - [5]

Но не мог прийти в себя. Бывают события, которые переживаешь не столько — когда они происходят, а — потом и остро-отчетливо. Они остаются как бы в тебе. Так было и со мной, хотя совсем недавняя встреча с Еленой казалась мне не то приснившейся, не то просто промелькнувшей в сознании. Я будто вновь оказывался в комнате, садился в старинное кресло с очень короткими ножками, и снова в комнату входила Елена. Вспоминая это, я закрывал глаза и снова видел ее. И уже тосковал, что такого больше со мной не случится никогда.

Потому что все настоящее бывает в жизни только раз — впервые. Настоящее неповторимо. Истина эта банальна, но банальность не освобождает ее от жестокости. И сколько человек ни обманывает себя, сколько ни тщится повторить неповторимое, а — не получается. С годами, хоть немного, да черствеешь, из чувств, хоть немного, да уходит чистота, исчезает наивность, каждый поступок контролируешь жизненным опытом, в основе своем расчетливым и недоверчивым. Но зато он и помогает — конечно, с опозданием — определить, что же именно в твоей жизни было настоящим, первым.

А многое настоящее, как ни странно, происходит в детстве. Или в юности. Не от того ли кое-кто и забыл свое детство и юность не вспоминает, а предпочитает обходиться этаким расплывчатым понятием — молодость?

Разумеется, обо всем этом я думал, сидя на обледенелой скамейке на берегу застывшей Камы, больше двадцати лет спустя после войны, а не тогда, когда после прыжка со второго этажа размышлял о Елене, забыв о боли в ноге.

Если бы не эта нога, я убежал бы в лес. Он был неподалеку.

Я любил бродить там, когда со мной случались радости или беды.

Сейчас мне хотелось быть одному.

Подошла Елена, и сначала я даже не узнал ее — до того она была будничной, даже неказистой…

— Смешной ты какой-то, — сказала она. — Чего глаза вытаращил? — и рассмеялась.

— Ногу, по-моему, вывихнул, — гордо, но и достаточно скромно ответил я и чуть не добавил: — Из-за тебя ведь!

— А ну… — Елена прикоснулась к моей ноге. — Да не бойся! — прикрикнула она, когда я дернулся. — Я ведь в санитарном кружке…

Боль по ноге проскочила через тело в затылок и… медленно растаяла.

— Вот и все, — сказала Елена.

А мне вдруг стало грустно. В моем сознании никак не могли слиться в один образ та Елена, которую я видел недавно, и вот эта, сидевшая рядом.

— Витька тебя ищет, — сказала она. — А ты откуда прыгал?

— С чего ты взяла, что я прыгал? — грубо отозвался я. — Просто бежал и…

— Ах! — воскликнула она, закинула руки за голову, закрыла глаза. — Какой я сон видела… Но ты маленький, не поймешь…

— Если у меня нет невесты, то еще не значит…

— Не сердись. — Она улыбнулась мне, и глаза ее потемнели. — Ты лучше всех мальчишек.

Этого я уже не мог выдержать и заковылял прочь.

— Куда ты? — крикнула она вслед.

— Никуда! — ответил я, не останавливаясь.

Я долго бродил по лесу, часто присаживаясь на землю, ни о чем не думая или обо всем сразу… Тогда я не знал, что прощаюсь с детством. А в каждой разлуке есть хотя бы оттенок грусти. Но грусть была светлой и не настораживала. Наверное, я был счастлив.

Домой я не возвращался, пока не начало темнеть. И опять, как вчера, в темноте мне хорошо думалось о моей жизни. Что-то в ней очень изменилось. Она стала куда интереснее, чем была вчера. И сам я показался себе взрослым и сильным.

Жизнь представлялась мне широкой дорогой, уходящей к далекому горизонту, над которым голубое небо — как глаза Елены.

Назавтра началась война…

…Я еле поднялся со скамейки: до того онемели ноги. Руки так замерзли, что не удалось прижечь сигарету. Стыдно мне было: почему я не смог рассказать отцу Елены о ней? О том, что помню ее, о том, что благодарен судьбе за встречу с ней?

Нет, мне многое надо еще сделать, чтобы не было стыдно перед Еленой, Витькой и даже Генкой Смородниковым…

^_1965 г.

Любовная драма у нас в бараке

^{Рассказ}

Он появился у нас в общежитии к вечеру, но уже на другой день и до самой своей несуразной, но для него вполне закономерной погибели был на нефтепромысле известной персоной. И забыли о нем довольно не скоро.

За большим барачным окном зло и давно вьюжил декабрь, а на парне была промасленная телогрейка с одной пуговицей, рваные ватные штаны, стоптанные кирзовые сапоги и по брови закрывающая уши грязная пилотка.

Плотно и старательно, даже как-то благоговейно притянув за собой дверь, парень постоял у порога, щурясь от тепла и света, осмотрелся и стылым голосом выговорил:

— А и хорошо у нас…

Тетя Лида, высокая, прямая, для военного времени — очень полная сорокалетняя женщина, совмещающая обязанности уборщицы и воспитательницы (вернее, она была уборщицей, а по штату числилась воспитательницей), вышла из своего закутка, отгороженного досками, спросила недружелюбно, настороженно и заинтересованно:

— Откудова и зачем сюда пожаловал?

Он взглянул на нее — сразу на всю, потом ненадолго задержал внимательный взгляд на ее груди, на голых белых ногах, чуть подольше в глаза ей посмотрел; растянул оттаявшие большие, сильные, немного вывороченные губы в улыбку, наглую и добрую, подмигнул и ответствовал:

— А я, дорогая моя, оттудова, где мне не понравилося. Убёг я оттудова, испарился. Даже запаха моего тамо-ка не осталося. Хотя и плачут по мне многие. Очень уж я… — он долго смотрел тете Лиде в глаза, — качественный. Вот тебе, милая моя, направление из конторы. И вообще, здравствуйте, все. — Он прошел к плите, пригнувшись, будто крадучись к живому существу, присел перед огнем на корточки, протянул к нему багровые руки, блаженно зажмурился.