Случайные обстоятельства. Третье измерение - [82]

— Вот таблетки, товарищ командир. — Редько положил на край стола пакетик.

Букреев покосился на Марию Викторовну, она чуть виновато пожала плечами, он понял, что голова уже не болит, и снова обрадовался, что понял это без слов.

— Пока дождешься от вас помощи!.. — проворчал он. — Ладно, раз уж принесли... — Букреев смирился и положил на язык таблетку. — Не повредят хоть?

— Это их главное достоинство, товарищ командир, — вмешался, улыбнувшись, Володин. — Как у всех хороших таблеток.

Букреев только подумал, что надо бы запить — давно не принимал никаких таблеток, — и Мария Викторовна уже передавала ему стакан с водой.

«Она вот сразу поняла, не то что они...» — удовлетворенно подумал Букреев, взял стакан, слегка коснувшись ее пальцев, и во всем этом тоже было какое-то значение — и в том, как он молча поблагодарил ее за догадливость, и в случайном прикосновении к ней, и в какой-то лишней, совсем не заметной доле секунды, на которую он продлил это прикосновение, и во всем, что не было сказано, не могло бы никогда быть объяснено, если бы он даже когда-нибудь и захотел объяснить...

— А Лев Толстой не очень жаловал вашего брата, — сказал, посмеиваясь, Букреев.

— Кого не жаловал? — переспросил Редько.

— Докторов. Одну, говорит, науку изучают, по одним и тем же книгам, а лечат — каждый по-своему.

— Над медициной все любят шутить, — заметил Редько. — Пока здоровы.

— Браво, Иван Федорович, браво! — рассмеялась Мария Викторовна и так тепло посмотрела на Букреева, как будто это не Редько, а он удачно ответил.

Ивану Федоровичу приятно было, что его слова ей понравились, и он решил, что сейчас, после такого удачного ответа, самый раз, пожалуй, и выйти.

— Прошу разрешения, товарищ командир?..

Нет, боялся он еще отпускать Володина и Редько, чтобы снова не повторилось то прежнее, когда они с Марией Викторовной вдвоем остались.

— Женить бы мне их надо, Мария Викторовна, — сказал Букреев, удерживая Редько и Володина в каюте. — Может, у вас в Ленинграде что-нибудь найдется приличное?

Букреев с удивлением думал, что все-таки это странно: одно лишь присутствие кого-то третьего не просто определяло, будет или не будет что-то сказано, но вот, даже и произнесенное, каждое слово обнаруживало вдруг какие-то дополнительные оттенки, возможности, значения, словно разбухало в своем объеме, и воспринималось уже как-то иначе, чем если бы он и Мария Викторовна были сейчас в каюте одни.

О чем бы постороннем они ни говорили сейчас — они разговаривали друг с другом, и Мария Викторовна охотно переспросила:

— Женить? А самим никак не найти?

— Как же тут угадаешь — одну? — улыбнулся Володин. — Вот, например, сказали бы мне или Ивану Федоровичу, что та, которая родилась для меня или для него, у нас в городке живет. Ведь все равно не найти. Приплывет само в руки — хорошо, а нет...

— Но находят же все-таки, — возразила Мария Викторовна. Она ожидала, что должен тут Букреев что-нибудь сказать, то есть ожидала, что он подтвердит: да, конечно, находят...

Нет, не подтвердил...

— Вообще-то, по теории вероятности, — рассудительно сказал Редько, — пожалуй, и можно найти.

— Знаем мы эти теории, — отмахнулся Володин. — Был, говорят, в Ленинграде во время войны один-единственный слон — и то в него бомба попала. Вот вам и теории!

— А даже найдешь, — вдруг проговорил Букреев, ни на кого не глядя, — так надо еще, чтоб и она тебя нашла, чтоб поняла...

Все-таки осторожно он покосился на нее, она поняла, о чем он, кому все это говорит, но что же она могла сейчас ответить и как ответить, чтобы только он один и понял...

«Отпусти их, — попросила она глазами. — Мы уже без них обойдемся, честное слово».

— Ладно, — подытожил Букреев, — все ясно. Свободны. Оба...

Володин и Редько переглянулись: пойми тут его — сам затеял этот разговор, и сам же вдруг оборвал...

«Ты та́к хотела?» — посмотрел на Марию Викторовну Букреев.

«Так, — призналась она, пока Володин и Редько выходили из каюты. — Спасибо, родной».

Дверь уже давно закрылась, а они молча все смотрели и смотрели друг на друга, и не мучились этим молчанием, и, наверное, не замечали его. И так они чутко улавливали каждое непроизнесенное, а только лишь подуманное слово, и столько было сказано нежного, хорошего, единственного, и так они были счастливы, так понятно счастливы, что теперь уже просто невозможным казалось, нелепым, необъяснимым, как же они раньше, с самого начала, с первой их встречи, с одного только взгляда, или хотя бы вчера, или сегодня утром, днем, еще какой-нибудь час назад — как же они, такие близкие и родные люди, даже и не догадывались об этом. Боязно было заговорить, шевельнуться, просто моргнуть глазом...

Это было незнакомое ему, острое, захватывающее чувство такой близости, такого родства, такого понимания, что с радостным недоумением, с ужасом он думал, что ведь могло же ему никогда и не выпасть такое, и до конца своих дней он так и считал бы, что другой жизни, чем та, которой он жил до сих пор и которой — рядом с ним и еще где-то — жили, и живут, и проживают свою жизнь многие другие люди, — что другой и не может быть, не бывает, что все это чуть-чуть придумано, чтобы легче жилось на свете, а если иногда он и позволял себе допустить, веря и не совсем веря, что такое, может, и случается, и бывает, что оно с кем-то и возможно, то все-таки не у него, не с ним...