Случайные обстоятельства. Третье измерение - [76]
— Ты извини, Серега, но я все-таки рад, — сказал Редько.
— Что Володин не состоялся? — спокойно спросил Володин.
— Нет, что она состоялась.
— Значит, за нее рад? — насмешливо сказал Володин.
— И за тебя тоже.
— А за меня почему?
Редько долго молчал.
— Понимаешь, Серега, есть в летном деле такая фигура — «мертвая петля», — проговорил он наконец.
— Ну?
— А есть, говорят, и посложнее. «Штопор», например...
Редько снова замолчал.
— Ты либо спи, — раздраженно сказал Володин, — либо уж досказывай!
— А чего досказывать? — сонно пробормотал Редько. — «Мертвую петлю» ты умел делать, а «штопор» не выполнял. Не достиг... Или думал, что другого и не бывает. А вот теперь...
— Что — теперь?!
«Заснул он, что ли?»
— Может, поймешь, что есть и высший пилотаж.
— Но если ты сам это понимаешь, то почему же ты...
— Поздно понял, — сонно сказал Редько.
Володин погасил сигарету.
— А знаешь, Иван, от Аллы уже неделю не было писем, — сказал он.
— Сходи к командиру, — посоветовал Редько. — Он тебя отпустит.
— И... что?
— Откуда же я знаю?.. Давай спать... А завтра... — Редько так и не договорил.
Услышав его мерное посапывание, Володин почувствовал себя уже совсем одиноким.
22
Прежде чем стать начальником штаба, капитан первого ранга Мохов немало поплавал, считался опытным командиром и поначалу с некоторой даже грустью вспоминал о том времени, когда отвечать надо было только за свой корабль, а значит, в конечном счете за себя одного. И если раньше это тоже было достаточно хлопотным и сложным, то в первые же дни, став начальником штаба соединения и отвечая уже за другие корабли и других людей, которые бывали от него за тысячи миль, отвечая не из-за личной своей вины, а только потому, что он был кому-то начальником, Мохов испытал странное чувство: как будто именно раньше, а не сейчас, именно в командирские свои годы он и был-то, кажется, по-настоящему самостоятельным и независимым человеком — по крайней мере когда плавал — и на все, в общем, можно было плевать, раз его корабль как следует выполнял поставленные задачи. Иногда ему даже казалось, что, вернись то прежнее время, он, пожалуй, так бы и хотел оставаться командиром лодки, плавать себе, пока плавается, и отвечать только за себя...
Но все-таки эти мысли приходили ему в голову все реже и реже, и, хотя время от времени Мохов высказывал их другим людям (что вот, мол, как спокойно и просто отвечать только за себя и свой корабль), они постепенно как-то теряли для него былую свою остроту, становясь уже скорее даже не мыслями, а средством — средством, которое давало ему возможность лишний раз напомнить подчиненным, как ему, их начальнику, неспокойно и непросто на нынешней его должности.
А между тем сам он ощущал уже свое положение несколько иначе, оно приобретало в его глазах какое-то новое качество, становилось как бы лишь началом той неведомой ему пока высшей ответственности — она чуть приоткрылась перед ним, когда он, пусть и временно, оставался за командира соединения, — ответственности, тяжесть которой все-таки не отпугивала его, а скорее была уже заманчивой и желанной. Ему даже казалось порой, что где-то есть, должна быть такая граница, до которой ответственность все растет, а потом, сразу за какой-то чертой, она не то чтобы пропадает, — как же ей совсем не быть? — а только по мере продвижения вверх в чем-то неуловимо меняется, становится не такой, что ли, уже конкретной, и, даже отвечая за что-то, ты все-таки отвечаешь как-то вообще: перед собой, перед своей совестью, пусть, наконец, даже перед флотом, но вот людей, людей, перед которыми ты отвечаешь, становится все меньше и меньше...
И когда командующий, собираясь уезжать из базы, вдруг спросил о здоровье контр-адмирала Осокина — это был именно тот вопрос, которого ожидал Мохов все последние месяцы, с тех пор как у командира соединения обнаружили язвенную болезнь. Понимая, что ему вот-вот придется списываться на берег, Осокин при малейшей возможности уходил в море, как будто уж напоследок хотел наплаваться, и почему командующий смотрел на это сквозь пальцы, Мохов не понимал пока, и теперь весь как-то подобрался, быстро взглянул на командующего, соображая, а какой же, собственно, ответ о самочувствии Осокина тот хотел бы сейчас услышать.
— Да все плавает, товарищ командующий... — сказал Мохов с едва ощутимой долей сочувствия к Осокину, которая уже сама по себе говорила, что здоровье командира соединения оставляет желать много лучшего и где уж ему плавать теперь, но вместе с тем Мохов и с достаточной неопределенностью это сказал, чтобы не было перебора в его сочувствии к здоровью Осокина и чтобы командующий понял — если он именно этого хочет, — что хотя со здоровьем Осокина неважно, но он ничего, держится, поплавает еще, и не вправе он, Мохов, осуждать за это своего командира.
Командующий задумчиво кивнул, помолчал, а потом вдруг спросил, какого мнения начальник штаба о Букрееве.
Мысленно соединив эти два как будто независимых друг от друга вопроса — о здоровье командира соединения и о деловых качествах командира лодки, — Мохов почувствовал, что тут, несомненно, прослеживалась все-таки вполне определенная связь.
Выразительность образов, сочный, щедрый юмор — отличают роман о нефтяниках «Твердая порода». Автор знакомит читателя с многонациональной бригадой буровиков. У каждого свой характер, у каждого своя жизнь, но судьба у всех общая — рабочая. Татары и русские, украинцы и армяне, казахи все вместе они и составляют ту «твердую породу», из которой создается рабочий коллектив.
Два одиноких старика — профессор-историк и университетский сторож — пережили зиму 1941-го в обстреливаемой, прифронтовой Москве. Настала весна… чтобы жить дальше, им надо на 42-й километр Казанской железной дороги, на дачу — сажать картошку.
В деревушке близ пограничной станции старуха Юзефова приютила городскую молодую женщину, укрыла от немцев, выдала за свою сноху, ребенка — за внука. Но вот молодуха вернулась после двух недель в гестапо живая и неизувеченная, и у хозяйки возникло тяжелое подозрение…
В лесу встречаются два человека — местный лесник и скромно одетый охотник из города… Один из ранних рассказов Владимира Владко, опубликованный в 1929 году в харьковском журнале «Октябрьские всходы».
«Соленая Падь» — роман о том, как рождалась Советская власть в Сибири, об образовании партизанской республики в тылу Колчака в 1918–1919 гг. В этой эпопее раскрывается сущность народной власти. Высокая идея человечности, народного счастья, которое несет с собой революция, ярко выражена в столкновении партизанского главнокомандующего Мещерякова с Брусенковым. Мещеряков — это жажда жизни, правды на земле, жажда удачи. Брусенковщина — уродливое и трагическое явление, порождение векового зла. Оно основано на неверии в народные массы, на незнании их.«На Иртыше» — повесть, посвященная более поздним годам.
«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».