Случайные обстоятельства. Третье измерение - [132]

Он так не умел. Ему, к стыду, и фамилия-то ее толком не запомнилась с первого раза — то ли Васильева, то ли Василенко, — но переспросить было, конечно, неудобно. И уж тем более ей совсем не обязательно было помнить, что Иван Фомич, о котором он случайно однажды упомянул, был его заместителем, и что другого их доцента, Сушенцова, зовут Владимир Сергеевич, но когда через несколько дней Каретников, о чем-то рассказывая, решил пояснить, кто такие Иван Фомич и Сушенцов, то оказалось, что она прекрасно об этом и сама помнит. «Откуда?» — удивился он. «Ты же мне говорил о них!» — в свою очередь удивилась Вера.

Так у них и повелось, как своего рода игра, приятная Каретникову: он, подтрунивая над ней, упорно всякий раз напоминал, что Иван Фомич — это такой-то, что Сушенцова зовут так-то, а она, со своей обычной мягкой улыбкой, но все же немного и обижаясь на него за подобные напоминания, восклицала с притворным удивлением: «Да что ты говоришь?! Я и забыла!..»

Она помнила, кто чем занимается из его родных и знакомых, сколько каждому из них лет, у кого какие привычки и склонности, что разделяет или объединяет их, она даже иной раз подсказывала ему, кто из них как повел себя в какой-то ситуации, о которой он начинал говорить ей, и Каретников поражался, как это точно было угадано, словно она знала их всех лучше, чем он. Он уже допускал порой, что она даже хорошо представляет себе, кто из них как выглядит, и что она бы, пожалуй, легко их узнала, встретив на улице.

Как-то он обмолвился, что сыну нужны бы сапожки на зиму — сказал и забыл пока, откладывая все покупки, как обычно, на последние дни, а когда Вера принесла эти сапожки, он в первые секунды тупо смотрел на них, не понимая, к чему бы это и зачем, собственно, она ему их показывает, а потом, осененный догадкой, что это, верно, она своему сыну их купила, он, обнаружив, что совсем запамятовал его имя, хотя Вера уже несколько раз о нем рассказывала, тут же, однако, нашелся, чтобы, не обнаруживая свою забывчивость, спросить, избегая имени:

— Для сына? Очень хорошие сапожки, — похвалил он, возвращая их Вере.

Она с недоумением посмотрела на него, потом поняла и, не упрекнув даже взглядом, с улыбкой сказала:

— Моему сыну тринадцать лет, ему они маловаты. Это Вите.

Оказалось, она даже Витькин размер обуви запомнила. Смутившись, Каретников стал горячо благодарить, а она, с грустью, ему непонятной, смотрела на него и думала, что с таким жаром благодарят, наверно, только посторонних, совсем не близких тебе людей.

Вне какой-либо связи она внезапно спросила:

— Если бы я когда-нибудь написала тебе до востребования... ты пришел бы за письмом?

«Ну вот...» — вздохнул он украдкой.

— Разумеется! — бодро сказал он. — Обязательно!

Уже в самый последний их день он вдруг понял, что для того, чтобы у них все случилось, недостает теперь только его решительности.

Совершенно невероятная ее стыдливость и очевидная неопытность, удивительные в немолодой, замужней женщине, панический ее страх перед возможными для нее последствиями их близости, его и ее поспешность из-за боязни, что вернется сосед, сделали саму эту близость торопливой и почти безрадостной.

Несколько разочарованный, но все же испытывая к Вере признательность, что она уступила ему, Каретников благодушно спросил, не сумев, впрочем, скрыть своего недоверия:

— Неужели у тебя никогда такого не случалось?

Он скорее угадал, чем услышал:

— Чего?

— Ну... — Каретников невольно повел рукой вокруг, как бы охватывая разом и комнату, и немудреную санаторную мебель, и себя с Верой.

Она как-то странно, коротко взглянула на него, тут же отвела заблестевшие от слез глаза, а он подумал: не хватало еще, чтобы она сейчас расплакалась.

— Так мне и надо, — глухо проговорила Вера.

Все было сейчас унизительным для нее: и вороватая их торопливость, и что оба они оставались почти одетыми, и прислушивание к каждому шагу в коридоре, и этот недоверчивый его вопрос, и то, что он как будто получил теперь право вообще задавать ей подобные вопросы, и ощущение какой-то пошлой обычности того, что случилось и что не должно было быть обычным и пошлым.

Отчего-то так вышло, что в их разговорах и встречах на людях было больше нежности, тепла и взаимного понимания, чем в самой их близости.

Каретников никак не хотел обидеть ее, и теперь, когда Вера торопливо, лихорадочно стала приводить себя в порядок, словно этим можно было немедленно зачеркнуть то, что произошло между ними, будто всего этого никогда и не было, он почувствовал жалость к ней.

— Ну, извини, Вер, ну, перестань, перестань... — говорил он и гладил ее плечо. — Ну что ты, в самом деле!..

Он усадил ее возле себя и принялся убеждать, что не для этого же он был с ней все это время, не ради сегодняшнего дня, что близость их была совершенно в другом, оно и есть то главное, что отличает... Он чуть было снова не обвел рукой комнату, но, спохватившись, поостерегся на этот раз. Ты же подумай, убеждал он ее, если б мне только это и надо было — посмотри, сколько вокруг женщин, с которыми все много проще, все наверняка. А с тобой ничего и предугадать нельзя было, он ни на что и не рассчитывал, просто она ему сразу очень понравилась. И сейчас нравится. Очень нравится. Ты же не давала мне никаких поводов на что-то такое надеяться, так что вообще не в этом же дело.