Случайные обстоятельства. Третье измерение - [130]

Он, кажется, уже давно все рассказал, что можно, и тем не менее всякий раз она просила: «Расскажи о себе». Никто им так не интересовался до сих пор, как она.

Каретников мог бы рассказать ей, что все последние годы — и когда докторскую писал, и особенно когда стал заведовать кафедрой, — почти постоянно жило в нем ощущение, что он еле поспевает. Не так конкретно, что, дескать, то-то и то-то не успел, а что вообще все время на этой грани: что-то словно бы уходит, ускользает от него, а сам он все опаздывает, опаздывает... Нет, пока он вроде успевал все-таки. Пусть иногда как бы в самую последнюю минуту, как на поезд, — а успел, успел, слава богу! Но рассказать ей об этом значило лишь умалить себя в ее глазах, как, впрочем, и в любых других — тоже. Ни одной живой душе он никогда бы не признался в этом своем ощущении, да, может быть, и самому себе толком в этом не признавался. Ну как было объяснить, что дело не в его способностях, совсем не в том, что, мол, не по Сеньке шапка?! Просто дело было в цене, которую приходилось платить, чтобы не опаздывать. Ему ли, таким ли, как он, то есть людям его положения, — всегда надо было от чего-то непременно отказываться. От общения с симпатичным тебе человеком — потому что некогда; от театра или интересной книжки — потому что некогда; даже от приятного иногда ничегонеделания — тоже, потому что некогда.

— Такой какой-то образ жизни... — усмехнулся он. — Все, на что решаешься тратить свое время, приходится обязательно тратить только со смыслом. Прогуляться пешком позволяешь себе не просто так, для удовольствия, а с мыслью, что это средство от гиподинамии. Если уж по телефону кому-нибудь из приятелей звонишь, то «как живешь?» — это всего-навсего интеллигентная прелюдия, а звонишь-то совсем не за этим: дело есть — потому и выбрался позвонить.

— И твоя баня по пятницам — она тоже для одной лишь пользы? — Вера недоверчиво смотрела на него с каким-то детским ужасом в глазах, который невольно вызывал его улыбку.

— Ну, не так уж буквально. Конечно, и для удовольствия, — уступил Каретников. — Но не только. Если банька престижная, самые важные дела — мигом решаются. Задача — чтобы было их там с кем решать. Так что баньку тоже нельзя на самотек...

— Ты просто не хочешь говорить о себе серьезно, — решила Вера.

Он говорил абсолютно серьезно, но теперь не решался ей признаться в этом, раз она не могла поверить.

— А как о себе вообще можно серьезно? — посмеиваясь, сказал он, чтобы дать ей возможность думать и предполагать так, как ей хочется и как было бы ему приятно самому выглядеть в ее глазах — человеком, который умеет и к собственной персоне относиться достаточно иронически. — С одной стороны, боишься свою нескромность обнаружить, с другой — а вдруг о себе чересчур скромно окажется? Если вслух говорить о себе серьезно — так это ведь... ну, как на площади раздеваться, что ли. Или наоборот — пиджак на пиджак напяливать, что тоже... не слишком удобно...

— Скажи, а наедине с собой люди тоже бывают остроумными? — спросила Вера.

В ее вопросе ему почудилось что-то обидное: она словно бы уличала его в нарочитом остроумии, — но додумать все это Каретников не успел, потому что сразу же она и другое сказала:

— А твой отец... Ты как-то объяснил, что он ничего не достиг в жизни, так как слишком тратил себя на других...

Каретников не понял, в связи с чем она вдруг заговорила об этом, но, будучи вполне снисходительным к женской логике — правда, если это касалось не собственной жены, — терпеливо подтвердил, что именно так и обстояло с его отцом. Увы, как это, может быть, ни черство и даже жестоко звучит со стороны, человеку, если он хочет чего-то добиться в нынешней жизни, приходится многого не позволять себе. К сожалению, тратить время на другого человека больше, чем это необходимо для чего-то — для дела или даже для собственного удовольствия, — это в наш век уже непозволительная роскошь.

Задумавшись на минуту, Каретников нашел короткую, точную фразу, которая ему самому понравилась своей афористичностью: система нравственного самоограничения как система самосохранения.

Отец, при всех несомненных его человеческих достоинствах и уме, всю жизнь как раз и не умел себя ограничивать. То почти весь отпуск тратил на диссертацию своего бывшего школьного ученика, радовался, как славно она получилась, с гордостью показывал потом дарственную надпись на автореферате: «Моему учителю и соавтору». То несколько лет подряд он просиживал в Публичке, в Пушкинском Доме, на свои невеликие деньги и в другие города наезжал, рылся в местных архивах... А все для того, чтобы — спустя полтора столетия! — заступиться за какого-то Хвостова, мелкого, в свое время осмеянного, а теперь давно уж забытого баснописца. И до того докопался, будто сам Крылов иногда почти дословно использовал выражения этого графомана в своих баснях. А у этого Хвостова, между прочим, такие ляпы, что не грех было, конечно, и поиздеваться над ним: у вороны — пасть, у голубя — зубы, а осел у него по деревьям лазил.

— Но, может, он просто... — Вера пожала плечами. — Ну, слишком очеловечивал, больше, чем другие баснописцы?