Случайные обстоятельства. Третье измерение - [125]

Андрею Михайловичу все и хотелось этой несерьезности — на западный, что ли, лад, — но когда однажды такая женщина ему встретилась, он вдруг поймал себя на том, что если ее непринужденность и простота во взглядах на подобные отношения ему вообще-то и нравятся и вроде бы очень удобны, то, перенесенные на него, они же и задевают, вызывая в нем невольный протест: уж слишком как-то легко, чересчур легко и до обидного просто, она смотрела на случившееся между ними — так, как будто ничего, собственно, и не произошло. То есть, что был он, что его не было... Нет, Андрею Михайловичу это, оказывается, все-таки не подходило. Видимо, его отнюдь не заграничное воспитание все же давало о себе знать, как, наверно, и воспитание тех, с кем сталкивала его на короткое время судьба и кто не мог почему-то без сложностей, без угрызений совести, без старомодной привязанности к себе подобному и без какой-то даже преданности, пусть хоть и на это короткое время.

В этом смысле и нынешнее его знакомство в санатории было тоже вполне как будто обычным — из тех, что, скорее всего, не оставляют потом никаких особенных воспоминаний. Более того, Андрей Михайлович ни тогда, ни после вообще не мог себе толком объяснить, почему он, собственно, обратил внимание именно на эту женщину — слишком, на его вкус, худощавую, с узенькими бедрами, с выступающими ключицами, с маленькой, еле заметной грудью, — то есть на женщину, которая меньше всего соответствовала его представлениям о женской привлекательности. И ведь рядом тогда были женщины куда симпатичнее, а главное — понятнее, много понятнее ему, так они поощрительно смотрели... Правда, все они как бы требовали по отношению к себе каких-то немедленных завоевательных действий, даже и некоторой, может быть, дерзости, которую женщина вполне охотно прощает при первом знакомстве, если только эта дерзость выглядит как очевидное желание познакомиться с ней, как знак того, что она просто очень уж понравилась, и именно поэтому мужчине могли на минуту изменить и воспитанность и даже его ум. Но Андрея Михайловича как раз всегда, уже заранее, удручала какая-то совершенно обязательная банальность первых же предстоящих слов, без которых никак нельзя было бы обойтись при подобном знакомстве, — банальность добровольная и оттого особенно обидная, потому что она сразу же оглупляла и того, кто ее произносил, и того, кто выслушивал. Ему всегда было странно, что, по его наблюдениям, это вроде бы никого особенно не мучает, даже не смущает, а то и попросту не замечается. Во всяком случае, то, что для многих других не было проблемой, вырастало для Каретникова в довольно ощутимое препятствие, и, пока он решался на что-то, то есть пока говорил себе, что, мол, черт с ним, как-то, мол, перенесем эту пошловатую минуту первых слов, к этому времени уже оказывалось, что симпатии высказаны кем-то другим, более, чем он, предприимчивым, и этот другой не отвергнут, и вообще пары уже определились. Каретникову это было досадно, потому что ведь еще совсем недавно он твердо знал, что именно он, Каретников, был отмечен благосклонным взглядом, именно к нему относилась поощрительная улыбка, именно на него рассчитывали и на его, пусть, в конце концов, и банальные, первые слова, но он так и не решился, не успел их сказать, и вот теперь эта женщина, которая вроде бы и ему понравилась, дарит его напоследок укоризненным, насмешливым, а то и чуть даже мстительным взглядом — это тебе за то, что не решился! — и подчеркнуто весело дает себя увести кому-то. На танцы ли, в ресторан или просто так — это теперь неважно, этого поправить уже нельзя.

Досадуя на свою нерасторопность, Андрей Михайлович еще и оттого чувствовал раздражение, что, давно привыкнув к ежедневному умственному труду, к удовлетворенности и спокойствию на душе именно лишь когда уставал к концу дня от такой работы, он здесь, в санатории, быстро исчерпав свое оживление от представившейся ему полной свободы, проводил время в каком-то отупляющем чередовании еды, бессмысленного лежания на пляже до обеда, послеобеденного неосвежающего сна и сентиментальных, пустых кинофильмов по вечерам — о добрых и злых раджах, честных мошенниках, милых ковбоях, одинаково хорошо стреляющих и с правой и с левой руки, — или, если уж совсем лень одолевала, садился к телевизору в холле — благо никуда для этого и идти не надо, сидишь на своем этаже, в домашних шлепанцах, в удобном отдельном кресле, а перед сном еще и на кефир успеваешь, если проголодался — на свежий кефир с подсушенными ломтиками хлеба.

Не вносили никакого разнообразия в его жизнь и те исследования, которым он подвергался, потому что не были они ему ни внове, ни особенно трудны, ни боязны, как другим, и он заранее хорошо представлял не только как и что ему будут делать, но и все свои ощущения при этом.

Люди, окружавшие его, все-таки находили себе хоть какое-нибудь дополнительное занятие — домино, карты, шахматы, — а у него никогда не было времени, чтобы всерьез выучиться преферансу или шахматам. Впрочем, даже «козел», при внешней его несложности, тоже, оказывается, требовал в компании умельцев чуть ли не профессиональной сноровки, если ты не хотел испортить общей игры и выглядеть в глазах партнеров убогой посредственностью.