Случайному гостю - [61]
— Нет-нет, — угодливо бормочу я. — Какой там мак… Вы о чем? Передайте лучше ключик.
— Лучше спускайся, — ласково обещает бабушка. — Дам тебе копняка[106]…
— А вот это лишнее, — гордо отказываюсь я, поджимая на всякий случай ноги.
— Ну что ты! Добрый копняк — верный лекарь…
— Это от какой болезни?
— От звыклого глупства, — начинает бабушка грозно. — «Пройдите под сходами… Обойдите Катедру на заход… Розсыпьте соль…» Шлях штубака[107] реальный.
— Куда насыпать соль? — уточняю я.
— Тебе на хвуст, жебы вправить мыший ум, — продолжает бабушка.
— Можно подумать, — окончательно оскорбляюсь на «штубака» и «мыший ум».
— Как бы хотела того, — с ноткой надежды в голосе говорит она.
— Столько претензий, — огрызаюсь я.
— Тебе лишь бы спорить, — подводит итог бабушка, проводя руками по волосам. — Давай коробки…
— А ключ? — спрашиваю я.
— Ключ, ключ, ключ, — произнесла бабушка, щурясь на связку. — Все ищут, да не все знаходят. На…
И она протянула мне тёмный ключик, похожий на мебельный.
В высоких, краснокирпичных, от этого похожих на чрево кита антресолях нет никакой магии, в них всегда пахнет пылью, немного лавандой и розмарином, и если тихонько посидеть некоторое время, можно услышать… голоса Вороновских, и не только их — в антресолях проходит старая труба, некогда служившая дымоходом самой старой части дома.
В антресолях стоят коробки. Среди прочих — три, в них ёлочные игрушки.
За коробками можно увидеть красные тонкие кирпичи с клеймами «1517». Я люблю оглаживать их чуть шероховатую поверхность и чувствовать отпечатки трав, оставшиеся от обжига.
Что разобрали, чтобы сложить в самом начале правления еще молодого «старого цысара» высокие трубы нашего дома? Барбакан? Ворота? Разбитый турецкими ядрами кляштор?
Что, в конце концов, помнят кирпичи? Закрыв глаза и задерживая вдох, я изредка слышу их память — длинную, тяжелую глиняную память прямоугольных големов. Лучше всего кирпичи помнят зимы — тепло от дров, сгоревших в печах, будит их дремотные, увесистые мысли.
В снежной мгле бредут по пустынным холмам пастухи, едут по римской дороге на аравийских конях волшебники в тюрбанах и митрах, смотрят на плывущую в недоступной высоте небывалую звезду.
Колокола. Колокола, на молодо выглядящей Катедре, обещают радость.
Прекрасные шоколадницы в чепчиках и мальчики из кондитерской, что на Валах, зазывают на «чеколату» — заморский напиток, голоса на морозе ясней, румянец ярче. Снегири поутру клюют рябиновые грозди за окном, а близ Средместья веселая и пёстрая возня и катанья с ледяных гор и крутых берегов малой речки, что нынче скрыта — искристый снег бьёт из-под полозьев, и ветер, упреждая, поёт вокруг лица, санки летят так быстро — так весело, что нет уже времени подумать…
Знание настигает меня всюду, — то кружевом теней на полу, то ореолом пламени на старой фотографии, то золотыми пылинками в комнате, насквозь пронизанными лучом…
— Ну что тебе надо ещё от нас? — скрипуче говорят кирпичи, их голоса пересыпаны мелким серым песком с Широкого шляха — тогдашней улицы Коперника. — В нас почти нет магии. Мы прошли сквозь пламя и несём на себе отпечатки давно истлевших рук и трав — не более.
Но они помнят… Не только дорогу — где все только начинается. Встретится Дорожный товарищ, и Трусливый лев, и серый маг, неловкие тролли упустят Зеркало на небесном пути — оно разобьётся на десять тысяч осколков. Кто разрешил троллям лазить по радуге? Пони увезёт, и так далеко, что не окликнешь, хоть охрипни. Отравленное яблоко полузасыпано снегом под окном, его уже наклевали гилы-снегири, и ни один не умер.
Каждый кирпич помнит великую тайну всех четырёх частей земли — о жизни, рождающейся в ней и в неё же уходящую.
— Никто никогда не умрёт, — храбро говорю я кирпичам. — Никто не умрёт…
— Кроме тех, кто дорог особенно… — шуршат кирпичи пыльными голосами.
— Пожалуйста, не сейчас, — только и сумел сказать я.
— Если ты просидишь там ешче трошку, — доносится голос бабушки, — настанет лето.
Я высовываюсь из антресолей. Спина ноет в месте удара «силой электричной».
— Я не люблю лето, — пыхтя, отвечаю бабушке. — Держите лесенку, я слезаю.
Медленно, со всеми необходимыми предосторожностями, я спускаю коробки вниз. Бабушка отхлебывает нечто приятно пахнущее из своего термоса. Выползла из ванной наша храбрая кошка и топчется вокруг лестницы, оставляя на паркете отпечатки мокрых лапок.
— Неси до покою, — говорит бабушка. Она улыбается, почти незаметно — и глаза её похожи на зелёный камень гелиотроп…
…Как много можно успеть, пока Вигилия.
Можно выйти поутру во двор, к укутанным яблоням и ореху, повалиться в сугроб и размахивать руками, делая отпечаток «ангела», а потом прибежать на кухню проверить, как готовят сырник с марципанами и выпить свой стакан горячего имбирного молока. Уже привезли из лавки серебряную бумагу и позолоту для орехов и райских яблок. Распаковали Лаусские забавки — «долговечные» игрушки из толстого стекла. Какая-то из сестёр уже завернула одну из них в носовый платок. Перед этим поцеловала… наверное. А старшие братья уже развесили в комнатах гирлянды и «ланьцухи». И смеются, цепляя помандеры к карнизам. С галерейки, сквозь толстые запотевшие цветные стёкла двери они видятся такими странными — будто и неживыми.
