Случайному гостю - [40]

Глаза пялятся с абсолютно апатичного и безразличного Викиного лица, чуть подведенные пятирублевой польской тушью и тайваньскими голубыми тенями, жёлтые пятна мерцают болезненными бликами.

Голос, — не визгливый Викин, а холодный и шершавый, как бетонная стенка, говорит:

— Птичка в клетке! Ха-ха-ха! Попался!

Я делаю еще одну попытку вырваться, начинается возня, сопровождаемая хихиканьем мерзкого голоса.

Размазанный беременностью Викин ротик говорит покровительственным тоном:

— Не пугайся, не стоит, право. Хочешь, я покатаю тебя на коне?

— Он у меня необычный… — в голосе проскальзывает некая трещинка. — Может, он и вовсе не конь, но тебе должно понравиться.

— Вот как? — наконец-то разлепляю я губы.

— Всем детям нравится, — безапелляционно заявляет Викин рот чужим голосом. — Что скажешь?

В голове у меня ни одной мысли, в ушах свистит разогнанная трепыхающимся сердцем кровь. Я не говорю ничего. В печке трещит уголь, пуская синие и зеленые искры — «колдовской огонь», это означает — в доме злой дух. Внезапно я вспоминаю… Бабушка наливает воду в страхопудную старую черную керамическую миску, треснутые бока которой стянуты почти такой же черной проволокой. И, дав воде успокоиться, накрывает платком, тоже черным.

— Вода, — важно говорит бабушка, глядя на платок, — есть начало и предел, поводырь и хранитель. В момент, когда довериться не можна никому — доверься воде, расскажи ей — она поймет…

— Я разрешу тебе править, — перебивает мои мысли голос, он полон вкрадчивой хрипотцой и немного дрожит от плохо скрытой злобы. — Я даже дам тебе шпоры… золотые шпоры.

Чужие руки Вики, бабушкиной пациентки, стискивают мне запястья, левая рука чуть слышно хрустит.

В ответ я еле слышно пищу вместо крика. Ужас пульсирует мыслью: «Гость здесь!!!»

— Ссоглашайййсся!!! — выдыхает Вика.

— Посмотрим, — говорю я, поражаясь собственной решимости.

— Как? — удивляется лже-Вика, ее плохо выщипанные брови встают домиком, по лбу, непривычному к подобной мимике, идут морщины. — Как ты сказал? Посмотрим? Куда?

Викины губы неожиданно приобретают четкие очертания и более естественный цвет, сама линия рта разъежается в стороны, брови густеют и приобретают размах — от переносицы резкий взлет к к вискам, между бровями тоненький, ползущий на лоб шрам.

— Посмотрим, — зло говорю я и толкаю стул ногой. Стул качается, словно раздумывая. Летят на пол бабушкины инструменты, йод, градусник, банка с водой. Банка падает, подпрыгивает и не разбивается, на пол выливается вода — небольшая лужица.

— Не сметь! — огрубелым баритоном орёт Вика, лицо ее разрумянивается, удлиняется — проступает несколько оспинок, робко проклёвывается щетина на подбородке. Цепь у меня на шее начинает наливаться теплом.

Я смотрю в самую середину лужицы; через несколько секунд вижу заснеженное поле, стылое небо, черные хлопья ворон и мрачный разрушенный замок, пластающийся на краю мироздания.

— Ступай по-хорошему! — говорю я, глядя в серые пустые глаза.

— Мозгляк, — равнодушно отзывается голос. Цепочка ощутимо печёт.

В этот момент в комнату входит бабушка, в руках у нее таз, в тазу плещется вода. Бабушка выглядит озабоченной и несколько помолодевшей.

— Сволочи, — комментирует происходящее голос. Вика рычит, хрипит и силится встать, я толкаю ее, и безвольное тело кулём валится на диван. Светлые глаза яростно набухают красным. — Курррвы, — произносит уже совсем не Викин рот глубоким чувственным баритоном. Лицо её огрубело, отвердел длинный подбородок, нос вытянулся и хищно заострился, точеные ноздри жадно трепещут, проступили жесткие складки у носа — с уверенностью можно сказать, что за остатками Викиного лица скрывается иное обличье, желающее быть.

Руки тоже меняются — хватка становится все сильнее — еще немного, и я не смогу думать ни о чем, кроме боли в запястье, её (или не её?) руки стали больше, пальцы длиннее, а ногти короче и лишились облупленного лака. Видно, как готовится проступить перстень на безымянном пальце — жарко и кроваво светит рубин из-под кожи. На запястье появляется старый кривой шрам. Цепочка сейчас прожжет мне шею насквозь, я мотаю головой, словно чокнутый бычок.

Бабушка хватает ногу Вики (Вики?!), взрезает молниеносным движением руки колготок и гетру — босая ступня, всё ещё Викина по виду, с размаху шлёпается в таз.

— Вы еще попляшете! — обещает голос и срывается, мельчая — комнату наполняет пар и азотистый запах.

Пальцы на моих запястьях разжимаются, и я падаю на пол, прочь от распростертой и обмякшей Вики. Цепочка медленно остывает. Рукам очень больно. Виднеются синяки.

Бабушка, великосветски прямо, сидит на стуле. У ног ее лежат: марля, банка, Вакса и полотенце.

Бабушка внимательно разглядывает Вику. Чуть касается ее груди пальцами, что-то прощупывает. Вика спит, всхрапывая. По белому ее животу проходит еле видимая волна.

Вода в тазу исчезла. Ничего не печёт мне шею.

— Лесик, — глубокомысленно говорит бабушка, — одтепер тотальный дозор и обсервация…

— Я вам говорил, а вы… — морщась от боли, отвечаю я.

Бабушка смотрит на меня сверху вниз.

— И я тебе говорила завше и повсякчас, — заявляет она светски. — Но сенс