Случайное обнажение, или Торс в желтой рубашке - [7]

Четверо мы были вполне защищены от местной шпаны своим количеством и крепкой дружбой, к тому же Сергей был тоже местным, дээмзовским, и на минуточку — сыном директора завода, а Аркадий, живший в то время уже в центре города, сыном замдиректора. Не с руки было нас притеснять другим завсегдатаям танцев. И положил я глаз на девушку Лилю, которая нравилась мне за несколько лет до новой встречи (она училась в соседней школе в одиннадцатом классе, а я — в десятом, следовательно, был на два года младше). Маленькая, чуть выше полутора метров ростом, изящного сложения (тогда не были в моде акселератки), с большими голубыми глазами, русыми волосами и ярким чувственным ртом. Однажды уже на какой-то домашней вечеринке по случаю 8 марта или I мая после бокала шампанского (вообще-то наша четверка не пила, не курила и, можно сказать, любовью не занималась, одним словом, потерянное поколение) она отяжелела в моих объятиях во время танца (наверное, это было мое любимое танго) и губы наши по киношному соединились в мучительном поцелуе.

А потом понеслась история вскачь. Надо заметить, что я в то время панически боялся женитьбы, вернее семейной ответственности. Мне казалось, что подобный юридический акт неизбежно последует после установления близких отношений с девушкой. Причем последует как возмездие немедленно. Мой первый и весьма краткий, хотя и чрезвычайно насыщенный событиями роман с балериной из кордебалета театра оперы и балета города П., замужней, имеющей дочь (Боже, какой ужасающей старухой она мне казалась тогда в её двадцать четыре года! Марина, и радостно сердце заныло: мерило моих неудач и успехов, что было бы, если б тебя я не встретил! Не верьте тому, кто вам скажет, что это могло бы случиться…Стучится раздумье в закрытую радостью память, стучится, но я не пускаю его на порог откровенья…Терпенье, ещё раз терпенье…) закончился всё по той же причине: я считал безнравственным связь с женщиной, на которой не мог и не хотел жениться (Господи, какой же я был дурак набитый!)

И вот — обоюдная, вроде бы, страсть. А ведь Лиля тоже имела любовный опыт, Злые языки (в поселках, как и в деревнях, все про всех всё знают) судачили, что она ещё в школе делала аборт от одного заезжего москвича, о чем мне поведали не только её словоохотливые подружки, но и моя многомудрая и всезнающая мать, всячески оберегающая меня от дурных влияний, попутно представив не только лилейную Лилечку архи-шлюхой, но её мать (потенциальную тещу, которую я, к счастью, никогда не видел) сущим исчадием ада.

Так вот, весна прошла или была уже на изломе. Объятия с Лилей становились всё теснее, поцелуи — всё жарче, но до главного дело не доходило. Я, пардон, надевал тесные плавки (такие сейчас тоже не выпускают) из плотной материи с тесемками-завязками на боку. Броня крепка и танки наши быстры, а Лиличка начала уже почему-то подавать явные признаки недовольства мною, мол, в теории силен, а на практике — полный ноль. И тут во время нашей очередной прогулки, лесной прогулки, надо отметить (ведь вместо городских парков и скверов поселки наши окружал почти девственный лес, можно сказать, тайга), после многочасовых хождений и сидений на пеньках и кочках, причем Лиля уютно устраивалась на моих немеющих даже от её малого веса коленях, мы встретили, причем уже на пути к Лилиному дому, угрюмую троицу. Потом выяснилось, что один из них и был виновником и первопричиной Лилиного аборта, действительно москвич, что тогда в провинции превосходило любой дворянский титул, который все ещё был под полным запретом. Троица была пьяна. В руках у всех угрюмых спутников были веселые вполне ножи. Вполне открыто. Словно по весне в головановском лесу грибы можно было уже косить косами, а не только срезать ножами одинокие сморчки.

Лиля как тигрица кинулась на мою защиту, хотя поначалу ни драки, ни явной угрозы не было. Но ножи сверкали, а по закону жанра каждое ружье, даже висящее на стене, должно в конце акта выстрелить. Раз в год и дубина стреляет, — гласит народная мудрость.

Актовым залом был почти шекспировский лес, и акт наш оборачивался трагикомедией, на которые такой мастак наша жизнь. Под охраной Лили я дошел до станции, сел вместе с нею на электричку (почему-то сразу и резко стемнело, выяснилось, что уже заполночь и автобусы ко мне в ПДК (N — ский домостроительный комбинат) уже не ходили). Она уверенно сказала мне, что с ней ничего плохого не случится, и я должен думать только о себе, и в Левино (о, трус я, трус безмерный) почти на полном ходу поезда я спрыгнул с подножки, впрочем, это было для нас не в диковинку: по-ковбойски вскакивать на подножки вагонов и соскакивать с них (это в Москве двери вагонов электричек закрываются автоматически, а в провинции и двери открываются на ходу беспрепятственно вручную и подножки открыты и доступны всегда, и даже платформы не такие высокие, как в столице, и не мешают попутному бегу вагонного ковбоя).

Спрыгнул, упал, прокатился кубарем и побежал, не оглядываясь, (ножи ехали в тамбуре соседнего вагона по настоянию заботливой Лилички), перескочил какие-то заборы, попал в угольную яму, отбился от налетевших шальных собак, разбил очки в кармане, ободрал чуть не до кости локоть правой руки (там до сих пер остались синеватые вкрапления шлака, угля и гравия), разорвал левую штанину и что-то еще, вроде, повредил, только не голову, которая — дурная — ногам покоя не дает, ибо на следующий день и может ещё на два-три оказался в постели, и Лиля навестила меня первый и единственный раз в родительском доме, вызвав потом бурю материнских нареканий в её и мой адрес. Так меня второй раз не убили, а любовь моя или то, что я принимал тогда за любовь, умерла сразу и бесповоротно, и уже через несколько лет я встретил Лилю располневшую (то есть уже не Лиличку-лолиточку), то ли беременную, то ли уже разродившуюся, естественно, замужнюю. Она работала продавцом в овощном магазине, стояла в очереди на квартиру, пока жила ещё вместе с матерью и в разговоре держала себя свысока, хотя и завлекающе. А для меня, то ли ординатора кафедры глазных болезней, то ли ещё студента лечфака это был такой мезальянс… Как хорошо, что мы разошлись, не сойдясь! Но если она сейчас на меня до сих пор в обиде, то она права, черт возьми, ибо нет мне оправдания, нет мне прощения, трусу несчастному! И может быть было бы справедливее и лучше, если бы меня тогда порезали искупительно, пусть бы не убили до смерти… Что ж, сюита, то бишь рулетка продолжается. Ставка все та же — жизнь.