Случай в Кропоткинском переулке - [36]

— Скажите, Анна Львовна, а вы как относились к его увлечению заграницей?

— Никак. Я же понимаю, что уехать куда-то почти невозможно. Я хоть и не была отличницей в школе и сейчас не в передовиках производства хожу, но вовсе не так глупа, как вы можете подумать…

— Помилуйте, Анна Львовна…

— Я очень трезво оцениваю ситуацию. Может, поэтому Антон и порвал со мной.

— То есть?

— Я не поддерживала его мечты об отъезде из Советского Союза. Может, там и красиво, в Финляндии-то, но только там чужие никому не нужны. Чужие нигде не нужны. У всех полно своих собственных забот. А красивыми этикетками и открытками меня не заманишь. Антон хоть и способный был, но…

— Что «но»?

— Неразумный… — она встала из-за стола и отошла к окну, в задумчивости остановилась и пощупала листочки какого-то бархатистого растения, росшего в облупившемся горшке на подоконнике. — И чересчур, думаю, самолюбивый, легко обижался… И ещё упрямый, по-плохому упрямый. Я бы даже сказала — упёртый… Он мог вбить себе в голову любую ерунду и верить в неё…

— Что ж, Анна Львовна, спасибо вам за содействие.

— Пожалуйста. Только разве я помогла чем-то?

— Картина проясняется, стало быть, помогли. Только у меня к вам просьба: вы не афишируйте наш разговор.

— Что вы, товарищи! — усмехнулась она. — Разве я себе зла желаю?

Тамаев внимательно посмотрел на женщину:

— Неужто вы к нам так плохо относитесь?

— Почему я? Все… Да и не плохо вовсе… Просто опасаются люди. Очень уж авторитет у вашей организации… непростой…

В машине Тамаев закурил.

— Грустно, — пробормотал он.

— Что? Что вы сказали, Гелани Оптиевич?

— Я говорю, что грустно из-за того, как к нам относятся. Невыносимо грустно… Вот у меня дед по отцу был расстрелян в сороковом году. Дед по материнской линии отсидел десять лет в ГУЛАГе. Я бы должен чекистов ненавидеть. Вроде все основания на это есть. А вместо этого я сам работаю в органах безопасности — смываю честным трудом тень прошлых лет с лица этой организации. Но никто не спрашивает меня никогда о моих родных, никому нет дела до моих репрессированных предков. Все видят во мне не гражданина, который преданно служит делу государственной безопасности, а продолжателя дела Ежова и Берии… Как вы думаете, Василий Николаевич, сумеет ли когда-нибудь КГБ освободиться от груза сталинских лет?

— Нет. Никуда от этого не деться. Разве что со временем забудется. Но лучше бы и не забывалось.

— Почему? — Тамаев густо выпустил сигаретный дым.

— Люди должны чего-то остерегаться. Без этого государство не выстоит.

— Но мы всё-таки не карательные органы.

— Мы и не должны быть карательными. Электрическую розетку тоже не надо бояться, но все должны знать, что она может убить током. Это вовсе не значит, что она карает… Хотя, пожалуй, карает. За беззаботность, за бездумность карает…

— Вам нравится мысль, что вас побаиваются?

— Наверное… Боятся — это уважают.

— Нет, Василий Николаевич, — вздохнул Тамаев, опуская стекло, чтобы выбросить окурок, — боятся — это боятся. И никакого тут уважения нет… Взять хотя бы Юдина. Сбежал сам, помог сбежать уголовнику, застрелил его, завладел ворованным золотом… Вы думаете, он не боится нас? Ещё как боится. Поэтому затаился где-то, хвост поджал, сволочь… Но если бы уважал нас, то уважал бы в нашем лице государство и законы страны. И если бы уважал, то разве совершил бы противозаконные действия? Нет, уверен, что не пошёл бы на преступление. Преступление — это всегда отсутствие уважения, прежде всего отсутствие уважения к праву другого человека на спокойную жизнь… И думается мне, что в сталинские годы наши с вами предшественники нарубили столько кровавых дров именно потому, что не было в них уважения к чужой жизни…

Их машина выехала на главную городскую магистраль — проспект Ленина, протянувшийся от набережной к железнодорожному вокзалу.

— Город-то старый? — поинтересовался Тамаев, вглядываясь в улицу.

— Петрозаводск? Пожалуй, можно сказать, что старый, — отозвался Василий Николаевич. — Где-то в первых годах восемнадцатого столетия основан, поначалу назывался Петровской Слободой. Только от старины-то ничего не осталось. Теперь всюду новостройки.

* * *

Валентина Терентьевна Юдина сидела около стола, сильно согнувшись, глядя куда-то в пол. Иногда она поднимала глаза и смотрела на руки капитана Тамаева, неторопливо перебиравшего фотографии Антона Юдина. За её спиной поднимались до потолка книжные стеллажи, стояли полные собрания сочинения Ленина, Короленко, Маяковского, Пушкина, Диккенса и отдельные книги других известных авторов, теснились многочисленные журналы, в углу комнаты лежали одна на другой кипы перевязанных газет. На старинном шкафе, под самым потолком, Тамаев углядел стопки книг с пурпурным переплётом и золотистым тиснением «Сталин».

— Вот портфель, — она чуть двинула ногой тяжёлый школьный ранец, стоявший около стола.

— Что там, Валентина Терентьевна? — спросил Тамаев.

— Журналы всякие, вырезки из газет, открытки, фотографии.

Тамаев поднял старенький портфель и взвесил его в руках:

— Тяжёлый.

— Что вы сказали?

— Тяжёлый! Много ваш сын собрал вырезок.

— Антон с этим ранцем ещё в первый класс ходил. Он аккуратный у меня был, вещи берёг, не чета другим ребятишкам.