Случай с Кузьменко - [10]

– А что рассказывать?– удивился Кузьменко.– Я ж всю жизнь на одном месте. Как после седьмого пошел в шахту, так и до сих пор. Даже в армию меня из шахты не брали.

– Я помню, как ты приходил в школу за документами. Мне жалко было, что ты уходишь. Ты ведь был способный.

Кузьменко засмеялся. Потому что действительно смешно: она пожалела его в самый счастливый момент его жизни. Да он тогда чуть не на голове ходил от радости, что со школой покончено. Это такой был день! Все тогда было! И выпили они е ребятами. И Антонина пришла, и он увел ее в поле, туда, за терриконы, и договорились, что поженятся, а значит, нечего бояться. И не боялись. Потом, правда, когда он, пустой и невесомый, провожал ее домой, ему уже не очень хотелось жениться. Его смущала эта горячо дышащая в ухо девушка, которая шла рядом. Но ведь дано было слово! И эта взвалившаяся ответственность… Уж что-что, а жалеть его в ту пору было смешно.

– Я думала,– продолжала Шура,– такой способный, такой умный, и никто ему не объяснит. А сама я стеснялась. Я ведь в тебя была влюблена. Ты моя, Леня, первая любовь!

Кофе в чашечке Кузьменко заволновался, норовя выплеснуться через край. Вот она и сказала сама… Сказала так просто, спокойно: «Ты моя, Леня, первая любовь!» Что ей ответить, этой женщине-стрекозе в продавленном кресле? Как утешить? Чем? Вспомнилась опять Дуська Петриченко. И представилось несуразное: плачется кому-то в жилетку не она, а Шурка Киреева, а он, Кузьменко, как тот самый Дуськин крепильщик, гарцует где-то, как конь на воле.

Тяжело и пакостно стало на душе у Кузьменко.

– Дети у вас симпатичные! – сказал он, потому что дети такая тема, что за нее удобно спрятаться.

– Еще бы! – радостно отозвалась она.– Ты еще не дед?

А вот вопрос ему не понравился, совсем не понравился. Как ни хотел Кузьменко уйти от своей жалости к Шурке, уходить так далеко – к несуществующим внукам – он тоже не собирался. То есть говорить о любви ему было страшно, а не говорить обидно.

– Рано еще про внуков,– проворчал Кузьменко.

– А сам-то, сам! – ласково смеялась Шура.– В семнадцать женился…

– Время было другое,– сурово сказал Кузьменко,– после войны. Она взрослила. Так что тут нельзя сравнивать.– Суровостью интонации он и закрыл тему.

И они замолчали. Он посмотрел на Шуру. Она все так же улыбалась ему из глубины старого кресла. Черные с медью волосы, уже совсем сухие, беспомощно падали на белую кофточку. Кузьменко сам не мог понять, почему вдруг ему захотелось их потрогать. И он поставил на стол чашечку и освободившуюся руку протянул к ее волосам. Она поняла его желание: наклонила навстречу голову, и он стал гладить легкие ускользающие пряди, а женщина щекой потерлась о широкое кузьменковское запястье. И он не удивился, он почувствовал, как она виском прижалась к тому месту, где всегда щупают пульс, и ему показалось, что он слышит, как бьется на его руке тоненькая жилка. Он слушал и не мог понять, то ли это его пульс стучит, то ли жилка на виске женщины. Кузьменко казалось, что он так может сидеть всю жизнь. Что, в сущности, ему больше ничего и не надо, как только гладить ее волосы и чувствовать ее щеку.

И хотелось ему задержать это необыкновенное состояние, остановить время, но оно, воплощенное в неказистом будильнике, так громко тикало на подоконнике, что переполненному нежностью Кузьменко пришлось высвободить немного сил для осознания желания: «Я его сейчас угроблю, этот проклятый будильник, выброшу к чертовой матери».

Но оказалось, что нежность – очень уж хрупкая материя, ее можно спугнуть даже мыслью. Он только подумал, а женщина тряхнула головой, и его ладонь стала пустой и голой, и холодно стало запястью.

Она поднялась и быстро пошла к подоконнику, а

Кузьменко потрясенно подумал: «Она выбросит сейчас будильник– Не надо! – хрипло сказал он.

– Что? – спросила женщина.

И стала открывать окно, и Кузьменко зажмурился, представив, как летит вниз, на смерть, этот проклятый будильник!

Потом он открыл глаза и увидел, что будильник цел, а Шура стоит и курит, старательно выдувая дым в окно.

Ах, зачем она это сделала! Ну что угодно, только не это! Были две вещи, не принимаемые и осуждаемые Кузьменко в женщинах,– парики и курение, С тех пор, как на каком-то собрании у соседки, что сидела слева от него, сполз набок парик, Кузьменко на женские волосы смотрел с опаской. И то, что к волосам Шурки Киреевой он потянулся, так это отчасти потому, что очень уж естественные, очень свои они у нее были. Как у ребенка. Ну, а про курение и говорить нечего. Это стыд и срам для женщины.

– Я ведь бросила курить,– сказала Шура, будто почувствовав его отношение.– А ты меня разволновал! Господи, сколько лет прошло!

Кузьменко сделал над собой усилие, чтобы не воспринимать Шурку Кирееву как курящую женщину, не видеть в ней этого. Она же выщелкнула сигарету в окошко и засмеялась.

– Не буду тебя шокировать! Ты даже побледнел, Леня, от ужаса, что я курю.

– Вредно,– хрипло сказал Кузьменко.

– Конечно, вредно,– согласилась она.– Да и не такая я курильщица… Так больше, для вида…

Она подошла к нему близко. И снова он растерялся, как тогда, в лифте, когда она сняла очки. Будто полагалось ему что-то сделать, а он то ли не может, то ли не хочет… И пока он топтался в этой своей растерянности и неуверенности, она сама храбро положила ему руки на плечи.