Случай на улице Капуцинов - [30]

— Ну-с, придется вытягивать ее название из вас по складам… попробуем… Бра…

— Брахистохрона, — шепотом подсказал один из студентов Сандерсу.

Это было совершенно излишне, и Сандерс недовольно повел плечами. Эту брахистохрону он знал так же хорошо, как и сам профессор, не отвечал же по причине своего упрямства и самолюбия.

Профессор иронически рассмеялся.

— Студенту Сандерсу одного слога мало… Дадим ему второй — брахи…

Сандерс моментально преобразился. Лицо его расплылось в широкую улыбку, он оправил сюртучок и ласково, этаким ангелочком посмотрел на профессора, на его круглую, что от лба к затылку, так и от виска к виску, голову.

— Вспомнил, профессор… Брахи… цефалия[14].

У профессора заходили на лице те же белые и красные пятна, как у Сандерса перед тем.

Он крякнул, раскрыл журнал, захлопнул его, дернул себя за воротник.

— Виноват, профессор… брахистохрона, — медовым голосом добавил Сандерс.

Пришлось поставить «удовлетворительно», и Сандерс, вежливо поклонившись, вышел из аудитории, огромный и величественный.

…Я очень любил его. Мальчишкой поступил я в политехникум. Мне было тогда семнадцать лет, т. е. ровно столько, сколько нужно человеку, чтобы он мог уже воображать себя победителем жизни.

Со скептической улыбкой пренебрежения ко всему, созданному человеческими руками, сел я за курс физики, не сомневаясь, что тут же, не выходя из комнаты, внесу ясность и определенность во все неясное и гипотетичное, растолкаю локтями всех этих Тиндалей, Марриотов, Гальвани, прочих и прочих и доскажу уверенно и авторитетно все то, что так робко было начато ими. Но, как и следовало ожидать, Тиндали и Марриоты даже не пошелохнулись, а я плотно засел на первых же страницах, напрягая все мои мыслительные способности и не понимая почти ничего.

Тут-то мне и пришел на помощь Сандерс. Выругал меня за мое самомнение, не жалея красок для своей блестящей и ядовитой иронии, и просто, захватывающе-интересно и несомненно талантливо растолковал мне то, чего я не понимал в толстых томах курса физики. Позвал меня к себе на квартиру, и я был поражен устроенной им лабораторией, всем этим ассортиментом реторт, термостатов, выключателей, регуляторов и прочих блестящих, многообразных и таинственных приборов, среди которых он чувствовал себя хозяином, а я робким и неуклюжим и смешным до глупости мальчишкой.

Когда я познакомился с ним поближе, он признался мне, что особенно увлекается кинематографией и мечтает создать аппарат, демонстрирующий не только движение в его натуральных красках, но и могущий записывать и производить звуки, — тот кино-граммофон, о котором мечтает и современная техника.

Как-то Сандерс пригласил меня и еще несколько товарищей в свою лабораторию и продемонстрировал нам фильм — самого себя, облаченного в яркий халат и произносящего речь. Халат неприятно бил в глаза прыгающими пятнами своей пестрой расцветки, голос имел металлический оттенок, и звуки то отставали от движений рта, то немного опережали их. Все же получалось сравнительно недурно, и некий Лаке, тупой и самовлюбленный болван, покровительственно похлопал Сандерса по плечу. Тот рассвирепел, — видимо, ожидал большего как от опыта, так и от нас, зрителей, и ударом кулака опрокинул аппарат на пол.

После этого он нас на свои опыты уже не приглашал. Кончил он политехникум первым из нашего приема. Кончил и уехал куда-то на юг поправлять свое расшатанное усиленными занятиями здоровье.

Прошло пять лет, и вот однажды, возвратясь с урока математики, которую я преподавал в одном из местных училищ, я увидел на столе письмо. Взглянул на энергичный, с характерными нажимами почерк на конверте и сразу же узнал автора письма. Вот что Сандерс писал мне:

Если ты свободен в 9 часов вечера в пятницу, садись в подземку и кати на Овальную площадь, дом № 6, — это место моего жительства. Буду очень рад видеть тебя. Соберется еще кое-кто.

Твой Сандерс».

Письмо, как видите, довольно-таки лаконичное, как будто мы виделись на днях.

Овальная площадь помещалась на самом краю города, где высокие трех- и четырехэтажные дома переходят в загородные виллы, где чахлые городские сады со скупо рассаженными деревьями уступают место загородным сосновым и кедровым рощам. Она же являлась и конечным пунктом линии подземки, и до нее было от моего дома не меньше, чем час езды.

Поэтому ровно в 8 часов я сел в вагон и отправился в путь. Через час подземка выплюнула меня вместе с несколькими десятками мне подобных из своего беспокойного чрева, и <вскоре> я звонил у двери двухэтажного дома-особняка с медной дощечкой на ней:

ЭЛЛИОТ САНДЕРС

д-р механики

Дверь отворилась, что-то огромное надвинулось на меня, и доктор механики заключил меня в свои объятия.

Чуть не задушив, повлек меня в гостиную-холл, где уже сидело несколько человек.

— Мод, моя жена, артистка комической оперы, Глисс, мой товарищ по политехникуму…

Мод, иссиня-черная, грациозная, с кожей цвета слоновой кости особа, выразила на своем подвижном лице то, что полагается выражать в подобных случаях, — приветливость, граничащую с восхищением.

А Сандерс тянул меня дальше.

— Лаке — твой и мой однокашник. Как видишь, еще больше надулся, — занимает солидное место в здешнем банке.