Слой - [25]

Отец у Кротова умер давно, так и не дожив до пенсии. Как, впрочем, и дед, и прадед. Пенсии и связанного с ней вынужденного безделья отец боялся, шутливо говорил: «Нам это не грозит», — так и вышло, убило инфарктом. Кротов догадывался, что это как-то связано с наследственностью и, вероятно, отразится и на нем самом, хотя сгубила отца его жизнь и работа навылет, во всегдашнем фронтовом режиме, его бесконечные командировки по северам и большевистские лозунги «Даешь!» и «За мной!». Жить по-другому отец не умел и не хотел. Его поколение, уцелевшее на войне, потом прикончило себя водкой, матом и работой.

— Мужички, поторопитесь! — крикнула от зеркала Ирина. — Одежда на диване!

Кротов унес сына в зал, принялся натягивать на него разложенные по дивану колготки, рубашки, штаны и куртки, всю эту многослойную детскую сбрую.

— Пиедем на машынке? — спросил сын, растягивая шипящее «ы», и снова кивал сам себе.

— Конечно, мой хороший.

В машине сын сидел на заднем сиденье с мамой. Рвался вперед, рядом с отцом, но Кротов побаивался, да и правила не разрешали.

В салоне «Чероки» по-прежнему пахло спиртным: надышал проклятый Лузгин, этот странным образом не спивающийся профессиональный уже алкоголик. Только сейчас, помянув Лузгина и всю вчерашнюю историю, Кротов обратил внимание, что Ирина ни разу не поинтересовалась, что там и как у Дмитриевых. «Наверное, звонила Светке, пока мы ездили, — подумал Кротов. — Или не хочет, чтобы я оправдывался». А что бы он ни сказал, это все равно бы выглядело оправданием за вчерашнее и неприход домой, потому что даже смерть Сашки и связанные с этим ночные хлопоты, чувствовал Кротов, воспринимались Ириной как лишний повод для двух старых алкашей нажраться и загулять, а жены пусть страдают. «Спокойно, не заводись», — сказал себе Кротов и признался, что жена его не так уж и не права. Можно было обойтись без этой надрывной ночной пьянки, с обильными слезами, воспоминаниями об ушедшей юности, приторными вздохами по Сашке и неискренними сентенциями типа «жил, как хотел, и умер, как хотел», «мелькнул, как метеор», «невостребованный обществом талант» и так далее. Кротов давно и ясно понимал, что Сашка Дмитриев был очень способным и очень слабым человеком, сильным только в потакании своим слабостям, и общество тут совершенно ни при чем — хоть коммунистическое, хоть капиталистическое. Если честно, то Кротов слегка презирал Дмитриева, и в утреннем сегодняшнем разговоре на кухне был скорее на стороне Сашкиного отца, чем Вовки Лузгина, чуть не набросившегося на старика с кулаками. Ему всегда представлялось, что быть непризнанным гением — это легко. Гораздо труднее добиться признания, и не только в искусстве. К тому же все непризнанные гении, прежде чем погубить самих себя, доставляли массу неприятностей и горя окружающим их людям, особенно самым близким, и не считали себя виноватыми в этом, а совсем наоборот: весь мир был виновен пред ними, и в первую голову те, кто любил их, но плохо, неправильно, не до конца. Сашку было жалко, это правда, но вины своей в его смерти Кротов не чувствовал и не признавал. Как не мог понять и простить Сашке, что тот всегда с готовностью ел, пил, а иногда и просто жил неделями на кротовские деньги и одновременно эти деньги открыто презирал.

— Лули-лули, — раздался позади голос сына, и Кротов вздрогнул и осознал, что замешкался на светофоре. Машины справа и слева от него уже пришли в движение, а сын хотел сказать: «Рули, рули!» — то ли ко времени пришлось, то ли начинал соображать, что к чему на дороге. Когда Кротова спрашивали о возрасте Мити, он обычно отвечал: «Начало третьего», — как про часы. Фраза ему нравилась, он сам ее придумал. «Начало третьего».

Чтобы не торчать в гиблом левом повороте с Республики на Одесскую, он вильнул в сторону раньше, скользнув вдоль фасада гостиницы «Восток» — этого стойбища заполонивших город торговых южан. Узкая Одесская не позволяла разогнаться, да он и не спешил. На углу Котовского, где раньше была пельменная, жена скомандовала: «Направо и во двор». Они въехали в квартал старых пятиэтажек. Кротов его помнил: здесь жил его школьный тренер, а сам Кротов жил в «панелях» на Рижской, отсюда через поле. С местными парнями они дрались в начале шестидесятых. Местные примыкали к «нахаловским» — деревенским хулиганам из самостройного поселка Нахаловка, вечным врагам всех «панелевских», считавших себя городскими.

Кротов хотел было отогнать «джип» на стоянку, но не мог вспомнить ни одной поблизости. Пришлось оставить машину у подъезда, подальше к забору детского сада, чтобы можно было караулить из окна, благо, Ирина знала, что окна у сестры выходят во двор. «Не угонят, так обдерут», — с неудовольствием, относившимся ко всему этому вояжу, подумал Кротов.

Уже на третьем этаже, поднимаясь не без натуги с сыном на руках по грязной лестнице, Кротов уловил вверху грубые мужские голоса. Мужики, его ровесники и чуть помладше, гурьбой курили на площадке, стряхивая пепел в жестяную банку из-под кофе, прикрученную к лестнице, ведущей на чердак. Увидев поднимающихся, мужики пригасили голоса, оценивающе глядели на незнакомых. Ирина поздоровалась — она шла первой. Кротов кивнул, сын молча таращился на чужих.